Елена Чижова - Преступница

Прижавшись горящим ухом, Маша вслушивалась. Ветер завывал свирепо. Она вспомнила: сказка про девочку Элли. Гигантский волчок - единственно правильное решение. Смерч, уносящий людей и дома...

За ужином слушали радио. Торжественный голос сообщал о том, что нынешней ночью вода поднимется выше ординара. Диктор приводил цифры. "То-то голова разболелась!" - мама откликнулась деловито. В голосе плеснула гордость. Нева - ленинградское божество, грозное, но справедливое.

После чая отец предложил сыграть в тысячу. Последнее время она отказывалась. Теперь согласилась. Для отца исключение - трагедия. Тасуя колоду, Маша думала о том, что признаваться нельзя. Все, что угодно, кроме правды.

Она проиграла два раза подряд. Дочь - сильный соперник. Отец торжествовал. "Знаешь, - он откинулся в кресле, - последнее время я часто думаю о твоей аспирантуре..." - "Что мы будем заранее... Ты же знаешь, зависит не только от меня". - "Конечно, конечно... - Отец махнул рукой. - Но я, когда об этом думаю... Если поступишь, я буду смертельно счастлив!" Все, что он мог сказать, дочь знала сама. То, о чем не говорилось вслух: его собственная мечта - совершенно недостижимая.

Ему они позволили многое. Мальчик, едва понимавший по-русски, об этом не мог и помыслить. Они дали ему русское имя и назначили день рождения, потому что в семье, отправлявшей детей в огромный город, никто не отмечал дат. На всю жизнь он запомнил день, когда, добравшись по нужному адресу, протянул девчонке-учетчице сложенную вчетверо бумажку. "Мойша - какое смешное имя!" - так она сказала, и он улыбнулся застенчиво. "Слушай, зачем тебе такое? Хочешь, я запишу тебя Мишей? Очень красиво - Михаил". Он кивнул, потому что она, сидевшая в окошке, была веселой и доброй. Выводя русские буквы, она спросила про день рождения, и он растерялся. "Не зна-аешь? - девочка удивилась весело. - Тогда надо придумать... Давай запишем первое сентября - первый учебный день?" Он снова кивнул, соглашаясь. Девочка писала сосредоточенно, и Мойша, глядевший сквозь маленькое окошко, восхищался ее красотой: рядом с ней он не поставил бы ни одну из своих сестер.

На языке, которого она не знала, Мойша думал о том, что эта девочка похожа на фокусника - однажды приезжали в повозке, он бегал на площадь. С волшебной легкостью она превратила его в другого мальчика, оставив от прежнего национальность и отчество, потому что ни то, ни другое не показалось ей смешным. Прожив жизнь, он убедился в ее правоте. Никто и никогда не находил ничего смешного в этом остатке.

Он выучился, воевал и честно работал. За честность они позволили ему достигнуть многого, кроме главной и ослепительной мечты. Из семнадцати изобретений, запатентованных по всем правилам, для кандидатской хватило бы и одного. Об этом он заикнулся лишь однажды, лет через десять после рождения старшей дочери, рассудив, что времени, прошедшего от главной смерти, уже достаточно. С тех пор минуло еще десять лет, и теперь все чаще он думал о том, что их отказ - не случайность. Безошибочно, из всех его желаний, они выбрали самое жгучее, словно видели насквозь. Именно поэтому, думая о будущем дочери, он радовался тому, что никогда она не принимает серьезный тон, говоря об аспирантуре. Этот тон - в сравнении с его упущенными - дает ей верные шансы их обмануть.

Вряд ли он мог объяснить, почему именно сегодня в первый раз заговорил серьезно, но, глянув в ее глаза, пожалел о сказанном. Он думал о том, что совершил какую-то ошибку, и этого уже нельзя исправить. Проиграв в третий раз, дочь отложила карты. Если б можно было взять обратно, он дорого дал бы за то, чтобы, начав игру заново, не произносить серьезных слов.

"Машенька, - мама заглянула в комнату, - забыла сказать: тебе вчера звонили... Молодой человек..." Маша обернулась: кроме Юлия - некому. Не звонил давно. За эти месяцы она почти забыла о его существовании. "Молодой человек?" - отец глядел беззащитно.

Юлий подошел сразу, как будто дожидался звонка. Он говорил сдержанно - Маша отметила перемену. В том, что звонил, Юлий не признался - она не стала спрашивать. Скорее из вежливости, заранее уверенная в благоприятном ответе, Маша поинтересовалась здоровьем его отца. "Он умер", - голос остался ровным. "Но он же..." Его отец шел на поправку. Она осеклась. Что-то похожее на обиду поднялось в сердце - ей-то он мог сообщить.

"Из больницы выписался, врачебный прогноз - самый благоприятный, дали направление в санаторий. Хороший - в Дюнах". - Юлий перечислял монотонно, как будто подробности, выстроенные в правильную последовательность, могли объяснить исход. "И - что?" - "Сердце. Второй инфаркт". Он замолчал. "Где... Где похоронили?" - Она понимала, что мучает вопросами, но не могла остановиться. Юлий назвал Преображенское, и, помедлив, Маша сказала, что хочет съездить. "Хорошо", - он согласился.

Стыд за давнюю больничную выходку стегал жгучим хлыстом. Не уворачиваясь от ударов, она видела лицо, поросшее щетиной, теперь уже преданное земле. Земля была тяжелой и влажной - гроб, доставленный на Преображенское, опустили в воду. Если бы сообщили, уж как-нибудь она сумела бы справиться с кладбищенскими.

Так и не узнала имени - отец и отец... Отцовские веки, выпуклый лоб, подглазья, залитые темным. Снова все путалось, как в больнице. Веки вздрагивали едва заметно, как будто душа, воплощенная в разных еврейских телах, лежала, погребенная заживо. Не трогаясь в небо, она стыла под сводом ленинградской земли.

Теперь не исправить. Бумажку за бумажкой, перебирая ящики, Маша вытряхивала содержимое. Жизнь, прошедшая от поступления, становилась иссохшей веткой - не сегодня завтра отсекут. "Винить некого, - она думала, - даже Иосифа". Длинный язык - паучье техническое средство. Давно, еще в школе, их водили в музей. Экскурсовод демонстрировала плакат: голова, разрезанная вдоль. Правая половина - живой румяный парень, левая - череп с пустыми глазницами. К правому уху припал болтун, выдающий тайну. "Болтун - находка для врага", - она вспомнила название.

Собирая в передник, Маша носила в туалет. Бумажки прогорали быстро - корчились, превращаясь в прах. Спалив последнее, она смыла и протерла щеткой - уничтожила следы. "Тоже мне, нашел аргонавтов. Как там?.. Голубка", - она усмехнулась.

Плавучие скалы сближались неуклонно. Игра, которую они затеяли, оказалась игрой паука. До поры он сидел в укрытии, позволяя ей наиграться. Не море - река, у которой нет рукавов, чтобы, если повезет, проскочить. В дельте, похожей на паучьи лапы, он дожидался, не сводя немигающих глаз.

"Ладно, - Маша сказала. - Наигрались. Теперь - поглядим". Сев за пустой стол, она раскрыла паспорт. Сгибала и разгибала корочки: странички норовили встать поперек. Паучьи глаза пучились изумлением. Упираясь фалангами, он следил, как жертва тянется к пузырьку. Она свинтила крышку и занесла, почти не примериваясь. Черная тушь плюхнулась густо. Пятно покрыло строки, среди которых была одна, его любимая. К этой строке липли лапки всех насекомых.

Ночью она видела нехороший сон. Ей снилась толпа, собравшаяся во дворе. Крики, похожие на вой ветра, бились в ее окно. Маша выглянула и поверила угрозам: те, кто собрался внизу, сжимали куски брусчатки. Метнувшись, она схватила рулон обоев и, раскатав, принялась нарезать полосы. Толстое полотно поддавалось с трудом. Во сне Маша понимала: все дело в газетах, наклеенных с тыльной стороны. Так обои продавали сразу - в хозяйственных магазинах. Боясь не успеть, она взобралась на подоконник. Стекло за стеклом, совмещая с Панькиными следами, она наклеивала блокадные кресты. Положив последний, Маша выглянула осторожно.

Внизу прибывала вода. Струями она вливалась из подворотен, бежала по асфальту, подмывала стены. Невская вода, поднявшаяся выше ординара, доходила до щиколоток. Переминаясь с ноги на ногу, они глядели под ноги, но не видели волн. Волны, катившиеся из подворотен, грозили затопить двор. Рванув на себя оконную створку, Маша крикнула: "Спасайтесь!", но те, кто пришел с камнями, не верили ее крику. Мысль пришла из сонной мглы: поверят, если обмануть. Высунувшись, сколько хватило сил, она набрала ленинградского воздуха и крикнула: "Бегите! Вот - здесь кресты! Спасайтесь... Я - русская!" Широко разводя руками, они засуетились, отгребая воду. Из подворотни хлестало неудержимо. Отпрянув, Маша съежилась на полу.

Все было тихо. Совладав с собой, она выглянула. Выше человеческого роста, выбранного пауком в качестве ординара, стояла вода. Сверху она казалась черной. Уже почти проснувшись, Маша понимала: черной тушью паук залил город, открытый перед ним, как огромный паспорт.

О точном сроке они не условились. Три дня Маша просидела дома - до среды. Телефон молчал. Может, он передумал. Эта догадка приводила в ярость: снова Иуда возомнил о себе невесть что. Яростные мысли действовали благотворно - отвлекали от институтских дел. Не будь Иуды, тень Нурбека терзала бы неотступно. Теперь же она являлась время от времени, чтобы втянуть в бесконечный разговор. Снова и снова, распахивая дверь кабинета, Маша находила слова. Скверна лилась на Нурбекову голову, не утоляя. В мыслях она презирала себя за то, что, ступив за коленкоровую дверь, не дала ответа. Во вторник Маша поняла - все кончено. В институт она не явилась, а значит, то, что теперь разворачивается, соответствует худшему сценарию.