Джек Керуак - Ангелы Опустошения
– Есть чего-нибудь поесть? – говорит он, и Несса выносит половинку жареной курицы которую он отрывочно пощипывает, пьет кофе и вопрошает не спущусь ли я еще за пинтой «Партнерского выбора» —
– Плачу половину.
– Ах вы кануки вечно платите половину, – поэтому мы спускаемся вместе с Почки черным спаниелем на поводке, а перед винным магазином заруливаем в бар и пропускаем несколько хлебных с коками глядя в телевизор со всеми остальными ньюйоркцами которые печальнее нас.
– Дурная кровь, Дулуоз, дурная кровь.
– Ты это к чему?
Он неожиданно хватает меня за рубашку и дергает так что отлетают две пуговицы.
– Зачем ты мне вечно рубашку рвешь?
– Ах а мамочки твоей нет чтоб их обратно пришить, а? – и дергает сильнее, разрывая мою несчастную рубашку, и печально на меня глядит, печальный взгляд Жюльена это взгляд который говорит:
«Какое говно чувак, все эти твои и мои маленькие тугозадые замыслы 24 часа в сутки бегать дисциплинированно по часам – когда мы все отправимся на небо мы и знать не будем о чем вообще было вздыхать или как мы выглядели». Я как-то встретил девчонку и сказал ему:
– Девчонка которая прекрасна, грустно, – и он ответил
– Ах все прекрасны и грустны.
– Почему?
– Тебе этого не понять, канук с дурной кровью —
– Почему ты все время говоришь что у меня дурная кровь?
– Потому что у вас в семье растут хвосты.
Он единственный человек на свете которому можно оскорблять мою семью, в самом деле, поскольку он оскорбляет семью самой земли.
– А как насчет твоего семейства?
Он даже не слышит а потому не отвечает —
– Если б у тебя на голове была корона тебя пришлось бы повесить еще быстрее. – Обратно наверху в квартире он начинает дразнить сучку возбуждая ее: – Ох какой у нас черный сочащийся зад…
Происходит декабрьская пурга. Приезжает Рут Эриксон, как договаривались, и они с Нессой все говорят и говорят пока мы с Жюльеном проскальзываем к нему в спальню и спускаемся по пожарной лестнице в снегу чтоб шваркнуть по бару добавить хлебной с содовой. Я вижу как он проворно спрыгивает подо мной, поэтому сам предпринимаю такой же легкий прыжок. Но он-то уже так раньше делал. С этой раскачивающейся пожарной лестницы до тротуара десятифутовый пролет и падая я это соображаю но недостаточно быстро, и переворачиваюсь в полете, и приземляюсь прямо на собственную башку. Тресь! Жюльен приподнимает меня с окровавленной головой.
– И все это лишь ради того чтоб сбежать от баб? Дулуоз ты выглядишь лучше когда весь в крови.
– Это все дурная кровь вытекает, – добавляет он в баре, но в Жюльене ничего жестокого нет, только справедливое. – В старой Англии из них кровь шла как сумасшедшая, – а когда замечает гримасу боли у меня на лице преисполняется сочувствия.
– Ах бедный Джек, – (прислонив свою голову к моей, как Ирвин, по тем же самым и все же не по тем же причинам), – надо было тебе остаться где б ты ни был прежде чем приехал сюда, – Он подзывает бармена и просит меркурохром обработать мою рану. – Старина Джек, – есть и такие времена когда он становится абсолютно кроток в моем присутствии и ему хочется знать что я на самом деле думаю, или же он на самом деле думает. – Твои мнения теперь ценны. – Первый раз когда мы с ним встретились в 1944 году я подумал что он вредный молодой говнюк, и единственный раз когда я обкурился конопли при нем то предугадал что он против меня, но поскольку мы постоянно были пьяны… и все же. Жюльен с его прищуренными зелеными глазами и стройной жилистой мужской силой Тайрона Пауэра колотит меня. – Поехали поглядим на твою девчонку. – Мы берем такси к Рут Валер по снегу а как только входим и она видит что я пьян то вцепляется пятерней мне в волосы, дергает, выдирает несколько волосин из моего места такого важного для расчесывания и принимается лупить меня кулаками по физиономии. Жюльен сидит и обзывает ее «Дубиной». Поэтому мы снова сваливаем.
– Дубине ты не нравишься, чувак, – бодро говорит Жюльен в такси. Мы возвращаемся к его жене и к Эриксон которые по-прежнему разговаривают. Божже, величайшим из писателей что когда-либо жили придется быть женщине.
33
Потом подходит время вечерней программы по ТВ поэтому мы с Нессой готовим больше хлебных с коками в кухне, выносим их позвякивая к огню, и мы все подтаскиваем стулья к телеэкрану посмотреть Кларка Гейбла и Джин Харлоу в картине о каучуковых плантациях в 1930-е годы, клетка попугая, Джин Харлоу чистит ее, говорит Попугаю:
– Что же ты ел, цемент?
И мы все ревем от хохота.[136]
– Господи таких картин больше не снимают, – говорит Жюльен потягивая свой хлебный, покручивая усы.
Начинается Совсем Поздний фильм про Скотленд-Ярд. Мы с Жюльеном совсем затихли глядя наши старинные истории а Несса смеется. В ее предыдущей жизни ей приходилось сталкиваться только с детскими колясками и дагеротипами. Мы наблюдаем как Оборотень «Лондонского Ллойда»[137] высерается из-за дверей с косой ухмылкой:
– Этот сукин сын и двух центов бы тебе не дал для твоей собственной матери! – вопит Жюльен.
– Даже с сеткой от кровати, – добавляю я.
– Повесить его в Турецких Банях! – вопит Жюльен.
– Или в Иннисфри.
– Подкинь еще полешко в огонь, Мазз, – говорит Жюльен, «Дазз» это к детям, к Мазз Мамочке, что она и делает с великим удовольствием. Наши киношные грезы прерываются посетителями из его конторы: Тим Фосетт вопящий поскольку глух:
– Бож-же! В той телеграмме ЮПИ говорится об одной мамочке которая была шлюхой там сплошь кошмар маленького ублюдка!
– Ну так маленький ублюдок ведь умер.
– Умер? Он снес себе череп подчистую в номере гостиницы в Хэррисбёрге!
Затем мы все напиваемся и заканчивается тем что я засыпаю у Жюльена в спальне а они с Нессой спят на разложенной тахте, я открываю окно свежему воздуху метели и засыпаю под старым живописным портретом Жюльенова дедушки Гарета Лава похороненного рядом с Джексоном Каменная Стена в Лексингтоне Виргиния – Наутро я просыпаюсь а пол и часть постели занесло двумя футами снега. Жюльен сидит в гостиной бледный и больной. Пива даже касаться не хочет, ему надо на работу. Съедает одно яйцо всмятку и все. Надевает галстук и с ужасом содрогается в контору. Я спускаюсь, покупаю еще пива и провожу весь день с Нессой и детишками болтая и играя с ними в закорки – Темнеет и снова входит Жюльен, на пару стаканов крепче, и опять впадает в пьянство. Несса выносит спаржу, отбивные и вино. В тот вечер вся банда (Ирвин, Саймон, Лаз, Эриксон и кое-какие писатели из Деревни причем некоторые итальянцы) приходит посмотреть с нами ТВ. Мы видим как Перри Комо и Гай Ломбарде обнимаются друг с другом на Зрелище.
– Говно, – говорит Жюльен, со стаканом в руке в кожаном кресле, даже усов не покручивая, – пошли бы все эти макаронники домой пускай нажрутся там равиолей и сдохнут от блевоты.
Я единственный кто смеется (кроме Нессы втайне) поскольку Жюльен только один такой в Нью-Йорке кто ляпнет все что у него на уме чего б там в этот момент ни было, не важно чего, почему я и люблю его: – Помещик, сэры (вы уж простите нас макаронники).
34
Я однажды видел фотографию Жюльена когда ему было 14, в доме у его матери, и был поражен тем насколько человек вообще может быть прекрасен – Светловолосый, с натуральным нимбом света вокруг волос, сильные твердые черты, эти восточные глаза – Я подумал «Черт а понравился бы мне Жюльен когда ему было 14 и он вот так вот выглядел?» но не успел я сказать его сестре какая это замечательная фотография как та ее спрятала, так что в следующий раз (год спустя) когда мы снова случайно попали к ней в квартиру на Парк-авеню «Где та великолепная фотография Жюльена?» ее нет, она спрятала ее или уничтожила – Бедный Жюльен над чьей светоловолосой головой я вижу немигание Автостоянок Америки и Унылейший Взгляд – Взгляд «Кто-ты-такой, Жопа?» – Печальный мальчонка наконец, которого я понял, поскольку знавал многих мальчонок в Ойской Французской Канаде как я уверен Ирвин знавал в Ойских Нью-Йоркских Евреях – Мальчонка для этого мира слишком прекрасный но в конце концов его спасла жена, старая добрая Несса, которая один раз мне сказала:
– Пока ты валялся в отрубе на кушетке я заметила что твои штаны сияют!
Однажды я сказал Жюльену
– Несса, я буду звать ее «Ножки» потому что у нее славные ножки, – а он ответил:
– Если я тебя поймаю что будешь клеиться к Нессе я тебя убью. – И он не шутил.
