Малькольм Брэдбери - Профессор Криминале
Но чтобы оценить все это, важно было все-таки решить, кто книгу написал, составить представление об отсутствующем авторе. Тут выбор был богатый: Отто Кодичил, сам Криминале, вероятно, Шандор Холло, Гертла Риверо. Думал я и о других: Сепульхре, например, и даже Илдико. Но, откладывая книгу, я почти не сомневался, что на самом деле это Гертла. В каком-то смысле она вышла героиней. Если книга обеляла Криминале, еще в большей мере обеляла она Гертлу или мое представление о Гертле. Я проверил то, что мог.
Возможность у нее имелась: в середине восьмидесятых, когда появилась книга, Гертла проживала еще в Будапеште и могла ее отправить Кодичилу с Холло. Основание — тоже. Книга появилась в пору, когда марксизм-ленинизм трещал по швам и в горбачевском Советском Союзе в замечательную пору гласности, а после — перестройки, и в восточно-европейских странах — короче говоря, почти везде, за исключением Китая и семинарских аудиторий кое в каких британских и американских университетах. Преобразования распространялись — ход истории остановить нельзя. Бессмысленная бесчеловечность системы, огороженной тюремными стенами, бессовестные махинации торговцев властью и крутых парней были настолько очевидны, что даже старые партийные лошадки и сторонники жесткого курса на всякий случай занимались переписыванием своих биографий. Образ Криминале как Выдающегося мыслителя эпохи гласности, стойкого, но чуткого революционера и одновременно реформатора, идеолога сближения и примирения был маской идеальной.
Во всем этом имелась лишь одна неясность. Если маска требовалась только для защиты Гертлы, почему ей захотелось вдруг сорвать ее? С чего бы утверждать нечто отличное и противоположное сейчас, и не только мне, но через меня, известного, порядочного журнеца, внешнему миру? Зачем, если она работала на тайную полицию, которая, по сути дела, подкупила Криминале, ей хотелось, чтобы это стало явным — особенно во времена, когда повсюду открываются досье, все сводят меж собою счеты, всяк доказывает собственную добродетельность? Сначала я было решил, как вам известно, что всему причиной ревность умной, сильной женщины, утрачивающей в пору перемен свое влияние на мировую знаменитость. Такое было не впервые. Слышал я подобное и про любовниц Борхеса, припомнил нечто вроде о великих схватках меж любовницами и друзьями Жана-Поля Сартра за «право» на его идеи, когда в конце, больной, менял он свои взгляды. Но теперь мне все это казалось ерундой. Если она, изменив позицию, срывала маску с Криминале, подставляла ему ножку, на то должна была существовать иная, более весомая причина.
Придя к такому выводу, я понятия не имел, что мне дальше делать. Была тайна Криминале, тайна Гертлы и Бог весть еще какие тайны. Я решил все это выбросить из головы. Как Жан-Поль Сартр в летние каникулы, я ощутил потребность отдохнуть немного от всего этого Angst. На столе у меня громоздились только вышедшие книги, появляющиеся по весне, как крокусы. Я занимался своим делом, пустив эту историю на самотек. Но однажды, когда я работал за компьютером в своем открытом всем ветрам редакционном кабинете, меня вдруг осенило, что я знаю человека, который может дать ответ. Я снял трубку, позвонил в Брюссель, в Европейскую комиссию. Последовали, как обычно, болтовня на разных языках, ошибочные подключения, крики «чао!», просьбы не класть трубку. Наконец на том конце послышался знакомый голос: «А, ja, Брукнер?»
«Брукнер, угадайте, кто? — сказал я. — Ваш связной из Лондона». «А, ja, какой связной из Лондона?» — спросила Брукнер. «Можно говорить сейчас?» — осведомился я. «Ну почему же нет, мы здесь, в Комиссии, все время говорим», — ответствовала Брукнер. «Это Фрэнсис Джей, вы помните?» — сказал я. «А, ja, ja», — откликнулась она. «Я обещал звонить, если узнаю что-нибудь про Басло...» «Подождите, я переключусь на более верную линию с кое-каким приспособлением», — сказала Брукнер. «Полагаю, стоит», — терпеливо согласился я. Мгновеньем позже я услышал снова ее голос с каким-то странным усилением. «Так что, мой друг, вы что-нибудь узнали?» «Может быть, это не так уж важно, — сказал я, — но я был в Аргентине и общался со второй женой Криминале». «С Гертлой Риверо?» «А вы знаете ее?» «Конечно, — отвечала Брукнер. — Вы ее там сами видели? И как она?» «Еще раз вышла замуж, богата, начинает жизнь сначала». «Представляю, — отвечала Брукнер, — ну так что же вы узнали?»
Новости мои, конечно, скучные и толку от них чуть, подумал я, но все же продолжал: «Она мне рассказала массу всякой всячины про политическое его прошлое, про его связи с венгерским режимом и так далее». «Это представляет интерес?» — спросила Брукнер. «Если это правда, это динамит под его репутацию, — ответил я. — Беда, что я не знаю, верить ли хоть одному ее словечку». «Вы позвонили мне, а сами не уверены, что это правда?» «Я считаю, это нужно тщательно проверить, — сказал я, — поэтому и позвонил. Подумал, окажись вы в Лондоне, мы пошли б куда-нибудь перекусить и сопоставили бы наши записи. Я вовсе не спешу это публиковать». «А что, вы собирались?» «Она хочет этого», — сказал я. Воцарилась пауза, потом Козима произнесла: «Пожалуйста, послушайте меня внимательно. Вот что вам надо сделать: поезжайте прямо сейчас в аэропорт и прилетайте сюда, в Брюссель». «Я не могу, ведь у меня дела здесь», — возразил я. «Европа вам заплатит, — изрекла она, не обратив внимания. — Не говорите никому о том, что делаете. Не упоминайте о Риверо. Приходите в центр, на Гран-плас. В углу найдете ресторан, называется он «Ля Рошетт». Все знают его с виду. В восемь я вас буду ждать. Вы снова сделали все очень хорошо, мой друг». Почему-то, когда Козима распоряжалась, все повиновались.
В тот же самый день я снова оказался в битком набитом мерзком «Хитроу-2», попал на рейс «Сабины» до Брюсселя, в «Завентеме» прошел контроль, взял такси и покатил по улицам, прочерченным трамвайными путями, в центр. Побывать в кондитерских и шоколадных, прежде чем на ратуше куранты пробьют восемь, я уже не успевал. У «Ля Рошетт» стояла вереница черных лимузинов, на которые шоферы наводили глянец. Я устремился через благородный полутемный вход; к двери подлетел метрдотель. «Месье, я очень сожалею, но мы принимаем лишь гостей, которые заранее забронировали столик», — сообщил он. «У вас здесь ужинает член Европейской комиссии», — сказал я. «Все наши гости именно оттуда, месье, — ответил он. — Одни они себе и могут позволить «Ля Рошетт». «Я встречаюсь тут с мисс Брукнер», — объяснил я. «А-а, мисс Брукнер! Она любит тихий столик у окна», — сказал метрдотель, с очевидным отвращением освобождая меня от рюкзака и куртки и давая галстук с большой вешалки.
Он преподнес мне фирменный аперитив; мисс Брукнер еще не было. Я сел за столик, пробежал глазами цены в красиво напечатанном меню и быстро понял, почему брюссельцы знают «Ля Рошетт» лишь с виду. Вскоре появилась Козима. Я сразу же заметил, что она выглядит иначе. Рассталась со своей обычной кожаной экипировкой а-ля рокер и надела дорогое мягкое сизого цвета платье. Признаюсь, что, на мой пост-панковый тканелюбивый девятидесятнический взгляд, она сразу сделалась гораздо привлекательней. «Арман, это особый гость, из Лондона, — сказала она усадившему ее метрдотелю. — Уделите ему должное внимание». «Аншантэ, месье, мы счастливы вас видеть в «Ля Рошетт», — сказал Арман. — Не желаете ли лучшего шампанского?» «Давайте, — согласилась Брукнер. — А омары как сегодня?» «Бесподобные!» — вскричал Арман. «Попробуете?» — обратилась ко мне Брукнер. Стрельнув в меню глазами, я, должно быть, цветом уподобился крахмалу. «О, прошу вас, не волнуйтесь, — успокоила меня она, — Европа с удовольствием заплатит».
Над головами нашими посверкивали и позвякивали люстры; порхали тихие официанты, раздавался звон бокалов для шампанского. Я окинул взглядом зал: там маневрировали министры, бормотали бюрократы, полемизировали парламентарии, спорили советники, кликушествовали члены Комиссии, аргументировали адвокаты. «Кто все это такие? — спросил я. — И почему здесь тьма народу из Еврокомиссии?» «Эта Новая Европа — удивительная вещь, — сказала Козима. — Это огромная и сложная мегастрана. Вы видите брюссельскую элиту наших дней, новый класс, людей из Берлеймона». «Из Берлеймона?» «На рю де ля Люа, громадное такое здание четвероногое, где много флагов, знаете? — сказала Козима. — Это Комиссия, где я работаю! Я и еще полторы тысячи бюрократов».
«Вот вы где трудитесь. И что же вы там делаете?» «Думаю, вы представляете», — сказала Брукнер. «Не вполне конкретно, — отозвался я. — Знаю только, что вы занимаетесь преследованием людей и постоянно надзираете за ними». «Полагаю, как и вы», — парировала Козима. «Я — по иным причинам», — уточнил я. «Можете не приводить их, я про вас почти все знаю». Я взглянул на нее. «Вы наводили справки обо мне?» «Конечно, как и обо всех», — сказала Брукнер. «Вам, наверно, обо мне известно больше, чем мне самому», — заметил я не без тревоги. «Может быть», — не отрицала Козима. «Профессор Кодичил сказал бы: где тот человек, который может про себя все объяснить?» «Он так говорил? — спросила Козима. — Ну, вы насчет его, конечно, были правы». «Это вы о чем?» «Он действительно был в центре этих дел». «Каких?» — осведомился я. «Ну, этого, конечно, я вам не могу сказать», — ответствовала вечная загадка Козима.
