Вирджиния Эндрюс - Лепестки на ветру

Она неотрывно смотрела мне в лицо огромными голубыми глазами, отчаянно пытаясь поверить. И ни за что, ни за что я не должна была употреблять слово «урод».

— Кэти, наверное, меня Бог все-таки покарал. Я ведь не расту — это и есть кара.

Я расхохоталась и еще ближе привлекла ее к себе.

— Ты оглянись вокруг, Кэрри. Вокруг полным-полно людей, которые еще ниже тебя. Ты не карлица, не лилипутка, сама понимаешь. Да и если бы было так, то ты смогла бы принять это как данность, и жить — не тужить, как многие люди, которые сами себе кажутся слишком высокими, слишком толстыми, слишком тощими или слишком еще какими-нибудь. У тебя прелестное личико, великолепные волосы, чудный цвет кожи, восхитительная фигурка: все где надо и сколько надо. У тебя прекрасный голос, острый ум; ты только вспомни, как быстро ты печатаешь, как замечательно стенографируешь, как ведешь у Пола документацию, а уж готовишь вовсе вдвое вкуснее моего. И дом ты ведешь лучше, чем я, и погляди на платья, которые ты шьешь. Да то, что продается в магазинах, ни в какое сравнение с ними не идет! Сложи все это вместе, Кэрри, и скажи, неужели ты не годишься в жены Алексу или кому бы то ни было другому?

— Но Кэти, — протянула она, упрямо не поддаваясь на мои увещевания, — ты не знаешь его так, как знаю я. Мы проходили мимо кинотеатра, где шли фильмы «до шестнадцати», и он сказал, что те, кто делает такие вещи, порочны и развращены! А вы с доктором Полом говорили мне, что секс и зачатие — естественная, исполненная любви часть существования человека. И я — дрянь, Кэти. Однажды я сделала что-то ужасно мерзкое.

Я воззрилась на нее, остолбенев от изумления. С кем? Можно было подумать, что она прочла мои мысли, потому что отрицательно затрясла головой. По щекам ее текли слезы.

— Нет… У меня никогда не было… не было ни с кем близости. Но я делала другие гадкие вещи, Алекс посчитал бы их гадкими, да и мне следовало бы самой это знать.

— Так что же такое ужасное ты совершила, милый мой? Она судорожно вздохнула и потупилась от стыда.

— Это из-за Джулиана. Как-то раз, когда я у вас гостила, и тебя не было дома, он захотел… захотел кое-чем со мной заняться. Он сказал, что это будет здорово, и что это не настоящий секс, от которого бывают дети. Поэтому я сделала, как он просил, а он меня поцеловал и сказал, что после тебя больше всех любит меня. Я не знала, что так поступать мерзко.

Я проглотила громадный, болезненный комок в горле, откинула ее шелковистые волосы с горящего лба и вытерла ей слезы.

— Не плачь и не стыдись, солнышко. Есть разные способы любить и выразить любовь. Твоя любовь к доктору Полу, Джори и Крису — три разных чувства, твоя любовь ко мне — опять-таки уже нечто другое, а если Джулиан убедил тебя сделать что-то, что теперь представляется дурным, то это его грех, а не твой. Его и мой, потому что я должна была предупредить тебя, чего он может захотеть. Он обещал мне не прикасаться к тебе, не позволять себе с тобой ничего предосудительного, и я ему верила. Но если ты это делала, не мучайся больше, а Алексу это знать необязательно. Никто ему не расскажет.

Она очень медленно подняла голову, и в ее глазах, полных самообвинения, отразился свет луны, вдруг выглянувшей из-за черных туч.

— Но я-то буду знать. — Она разразилась бурными, истерическими рыданиями.

— Это еще не самое худшее, Кэти, — кричала она. — Мне нравилось этим заниматься! Мне было приятно, что он хочет от меня этого, я старалась, чтобы по моему лицу не было видно, как мне хорошо, ведь Бог все увидел бы. Видишь теперь, почему Алекс не поймет? Он возненавидит меня, возненавидит, я знаю! И даже если он никогда не узнает, я все равно буду сама себя ненавидеть за то, что делала это и любила это делать.

— Пожалуйста, не плачь. Право же, твой поступок не так уж ужасен. Забудь нашу бабушку, которая твердила о нашей порочной породе. Она одержимая, узколобая лицемерка, не способная отличить хорошее от дурного. Она творила страшные вещи во имя праведности, но ничего — во имя любви. Ты вовсе не плохая, Кэрри. Ты хотела, чтобы Джулиан любил тебя, и если то, что ты делала, доставляло радость и ему и тебе, то это вполне нормально. Люди созданы для чувственных удовольствий, для полового удовлетворения. Джулиан поступил дурно, он не должен был тебя просить, но это его грех, а не твой.

— Я много чего помню, ты и не подозреваешь, как много, — прошептала она. — Помню странный язык, который изобрели мы с Кори, чтобы вы с Крисом нас не понимали. Мы знали, что мы — дьяволово племя. Мы слышали, что говорила бабушка. И сами говорили об этом. Мы знали: нас заперли, потому что мы были недостойны жить вместе с людьми, которые лучше нас.

— Хватит, — закричала я. — Не надо это помнить! Забудь! Мы ведь выбрались оттуда, правда? Мы — четверо детей, не отвечающих за поступки своих родителей. Эта отвратительная старуха пыталась лишить нас уверенности в себе и чувства собственного достоинства, не позволяй ей Добиться своего! Посмотри на Криса, неужели ты им не гордишься? А мной ты разве не гордилась, когда я танцевала? В один прекрасный день после вашей свадьбы Алекс переменит мнение о том, что есть разврат, а что нет, как случилось со мной. Он повзрослеет и перестанет быть чрезмерным праведником. Он еще не ведает, какие наслаждения может дарить любовь.

Кэрри вырвалась от меня и, подойдя к окну, стала глядеть на черные далекие горы и молодую луну, плывшую, словно задравший нос корабль викингов, по темным небесным бурунам.

— Алекс не изменится, — подавленно проговорила она. — Он станет министром. Религиозным людям всегда все не так, как бабушке. Когда он сказал мне, что отказался от мысли стать инженером-электриком, я поняла, что между нами все кончено.

— Неправда, все меняются! Ты оглянись вокруг, Кэрри! Журналы, фильмы, которые с удовольствием смотрят вполне приличные люди, театральные пьесы, где все сплошь голые. А книги какие издаются. Не знаю, к лучшему ли это, но уверена, что люди не стоят на месте. Все мы меняемся день ото дня. Может быть через двадцать лет наши дети будут шокированы, оглядываясь на нас, а может быть улыбнутся нашей невинности. Никто не знает, как будет меняться мир, так что если уж весь белый свет меняется, то уж человек по имени Алекс и подавно.

— Алекс не изменится. Он осуждает нынешнее падение нравов, терпеть не может книги, которые теперь печатают, все эти грязные фильмы и журналы с фотографиями парочек, неизвестно что вытворяющих. Я даже сомневаюсь, одобрил бы он то, как ты танцевала с Джулианом.

Я чуть не рявкнула: «К черту Алекса с его фальшивой скромностью!» Но не могла же я так обругать любимого Кэрри.

— Кэрри, золото мое, иди спать. Ложись себе, а утром вспомни, что на свете полно мужчин, которые были бы счастливы полюбить такую хорошенькую, милую, хозяйственную девушку, как ты. Подумай о том, что нам все время говорит Крис: «Все, что ни делается — к лучшему». И если это окажется неверно по отношению к вам с Алексом, то уж точно оправдается по отношению к тебе и кому-то еще.

Она бросила на меня взгляд, полный глубокого отчаяния.

— Как же все к лучшему, если Бог допустил, чтобы Кори умер?

Господи Боже, ну как ответить на такой вопрос?

— Разве к лучшему, что папу убили тогда на шоссе?

— Ты не можешь помнить тот день.

— Нет, я помню. У меня хорошая память.

— Керри, никто не безупречен, ни я, ни ты, ни Крис, ни Алекс, никто.Знаю, -сказала она, забираясь в постель, будто послушная маленькая девочка. — Люди совершают дурные поступки, Бог все замечает и их наказывает. Иногда розгой, которой бабушка секла вас с Крисом. Я ведь не дурочка, Кэти. Вижу, что вы двое глядите друг на друга так же, как мы с Алексом. Я думаю, что и с доктором Полом вы тоже любовники; возможно, поэтому тебе в наказание умер Джулиан. Но ты из тех женщин, которые нравятся мужчинам, а я нет. Я не умею танцевать, не знаю, как сделать так, чтобы все меня любили. Меня любят только родные и Алек. А когда я все ему расскажу, он перестанет меня любить, я не буду больше ему нужна.

— Ничего ты ему не скажешь! — жестко отрубила я.

Она лежала, уставившись в потолок, пока, наконец, ее не сморил сон, а для меня настал черед ледать, не смыкая глаз, мучиться и снова поражаться тому, как одной старухе удалось отравить жезнь сразу стольким людям. Я ненавидела маму за то, что она привезла нас в Фоксворт Холл. Ей было хорошо известно, что представляет собой ее мать, и все-таки она привезла нас туда. Она лучше, чем кто бы то ни было, знала своих родителей, она все-таки вышла хамуж во второй раз и обрекла нас на страдания. Мы продолжали страдать и по сей день, а она по-прежнему жила припеваючи!

Впрочем ее сладкая жизнь подходила к концу, потому что я была здесь. Барт был здесь, и рано или поздно мы должны были встретиться. Но лишь позднее я выяснила, как ему удавалось так долго меня избегать.

Я утешала себя мыслью о том, что вскоре мама будет страдать не меньше нашего. Мука за муку; отныне она поймет, каково нам приходилось: теперь она останется брошенной и нелюбимой. Она не сможет оправиться… на этот раз не сможет. Этот удар сломит ее. Почему-то я предчувствовала, что будет именно так. Может быть оттого, что мы с ней были так похожи.