Татьяна Соломатина - Папа
Жить с водителем автобуса оказалось не очень-то. Сразу после похорон и оказалось. Когда съели всё то, что осталось от поминок – поминки-то, к слову, организовала та самая «проститутка», – папенька захотел жрать. Пришёл с работы домой, кинул какие-то деньги Наташке и сказал, чтобы завтра что-то купила-сварила. Наташка и купила. Тортов, конфет и мороженого. И больше у неё ни на что денег не осталось, хотя она честно хотела купить ещё и докторской колбасы, потому что сама её очень любила. Но бабушка всегда готовила отварную телятину. Наташка тогда, сразу после похорон бабушки и мамы, слабо представляла себе, что такое «телятина». Просто знала, что «отварная телятина» – это очень вкусно и её готовит бабушка. Но иногда хочется и докторской колбасы. Но бабушка и мама говорили, что туда добавляют туалетную бумагу. Но денег всё равно не осталось после тортов, конфет и мороженого. Торт она съела сама, мороженое растаяло, потому что Наташка не знала, что его надо ставить в холодильник. При бабушке и маме она думала, что мороженое всегда такое и вообще в таком вот виде и существует, пока его не съедят из стаканчика или, там, из хрустальной мороженицы.
– Ты же знаешь, они никогда не разрешали мне есть мороженое на улице или на пляже, потому что обязательно заболит горло, – Наташка горько усмехнулась. Хотя тональность её рассказа была скорее ироничная. – Ну да, понимаю, что ты сейчас думаешь, – сказала Наташка подружке. – Но не рассказывать же обо всём этом со слезами на глазах. Тем более что все бытовые неурядицы и шланги – ничто по сравнению с тем, что произошло позже.
Наташка разрывалась между попытками наладить быт, своим ПТУ, где, оказывается, те же уроки, что и в школе, а не только ремесло. Придираются, правда, куда меньше. Посещаешь занятия? Вот и молодец. Уже отличник. А потом ещё папеньке и квартиру дали. Наташка очень обрадовалась. Еле пережила переезд, потому что складывать вещи оказалось вовсе не так легко. Вот бабушка и мама – те всё умели. А потом водитель автобуса – он же на работе. И когда Наташка ошиблась, рассчитываясь с грузчиками, он так отходил её шлангом, что она неделю лежала в постели. Она же о деньгах тогда имела очень смутные представления.
А в новой квартире у папеньки быстро появилась новая жена. И Наташке она была не очень рада, хотя Наташка вела себя тише воды ниже травы. И вот в один прекрасный день… Или ужасный день?.. В один из ужасных дней в череде других ужасных дней водитель автобуса сказал Наташке:
– Вот бог, а вот – порог.
До шестнадцатилетия оставалась неделя.
– Папа, куда же я пойду? – спросила его Наташка.
– А это я не знаю, ты уже взрослая.
Родственников у Наташки не было. Она не знала, куда идти.
– Почему же ты не пришла к нам?! – воскликнула подружка.
– Ты знаешь… Не знаю почему. Это сейчас всё рассказывать – так – слова перебирать. А тогда… Бабушка и мама были для меня всем. И вот я всё потеряла. Папа… Тьфу ты, господи! Смешно. Такое слово – папа. Никак к водителю автобуса не идёт. Водитель автобуса тогда, когда были мама и бабушка, проходил фоном. Ну есть. Ну жрёт, пиво пьёт. Иногда водку. Под маминым «Запорожцем» лежит. Бабушку и маму дурами называет. Но негромко, из угла. Всё. И это всё стало всем, что у меня осталось. И когда он выставил меня за дверь, сунув в руку двадцать пять рублей одной бумажкой, я вообще как будто ориентацию потеряла. Иду с сумочкой – маминой ещё, я за неё схватилась – и не знаю, куда иду, зачем иду. Дошла до какого-то кафе. Зашла. Пельменей себе тарелку купила и стакан кефира. Потом выяснилось, что это было не кафе себе уличное, а привокзальная тошниловка. Я дошла пешком до вокзала. Почему? Не помню. Может быть, хотела куда-то уехать. А куда? И как? Паспорт дают в шестнадцать. И то, если прописка есть и ты сам за паспортом пошёл. Это я всё потом узнала, ага. А тогда заказала пельменей и стакан кефира, потому что есть очень хотела. Двадцать пять рублей этих так в потном кулаке и держала. Ко мне кент какой-то подошёл, мол, что такая молодая-красивая на вокзале делает? Работает? Нет, говорю ему, не работаю. У меня работы нет. Я ещё учусь в ПТУ. Меня отец из дому выгнал. Кент спросил, сколько мне лет. Я сказала, что скоро шестнадцать. Уточнил, где же мама и почему отец из дому выгнал. Всё рассказала. Он такой, знаешь ли, заботливый, внимательный. Ну прям добрый дядюшка. Про родственников уточнил. Сказала, что нет никого. Были бабушка и мама. И всё. И папа. Был…
Наташка налила ещё и закурила.
– И что? – нетерпеливо спросила подружка.
– И всё. Давай, за нас, женщин!
Девушки выпили.
– Что всё?
– Предложил ночлег. А затем и работу. – Наташка спокойно курила.
– Где ночлег? Какую работу? – недоумевала подружка.
– В публичном доме ночлег. И там же – работу!
– Наташка! – ахнула подружка. – У нас в стране нет и тем более не было публичных домов!
– Ага. А ещё в нашей стране не было секса. Ты даже представить себе не можешь, сколько в нашем милом южном приморском городе борделей. Я уж не говорю о стране. Нет, конечно, прогуливаясь вечером по Молдаванке или Большому Фонтану, ты нигде не увидишь сияющую неоном вывеску: «Публичный дом». Но они есть. И товар там на любой вкус. Включая мальчиков. В нашей милой стране, где за всё это положены разнообразные статьи уголовного кодекса. Во всяком случае, были положены.
Студентка-отличница выглядела… Выглядела так, как будто у неё из-под ног выбили табуретку как раз тогда, когда на шее у неё оказалась петля. Только шейные позвонки не сломались, и она вдруг оказалась в невесомости. Или в вакууме. Причём без скафандра. Студентка-отличница стала задыхаться. Наташка стукнула её по спине и обрызгала водой.
– Да ладно, ладно… Не пучь глаза и челюсть подвяжи. Дыши давай, нечего тут! Не люблю я шоковых реакций на что бы то ни было! – Наташка коротко хмыкнула. – Если тебе так удобней, можешь считать, что я всё это выдумала. Я же, в конце концов, дочка и внучка психически ненормальных и потому могу быть склонна к мифотворчеству. В общем, грех жаловаться. Два года провела практически в холе, тепле и неге. – Наташка со злостью воткнула в пепельницу бычок. – Даже денег скопила. И разошлись полюбовно. «Дядюшка» мне паспорт справил.
– А почему через два года? – задала студентка-отличница вопрос. И тут же почувствовала себя идиоткой. – Извини. Я не должна задавать тебе никаких вопросов. Сама расскажешь, если захочешь.
– Да ничего-ничего, задавай. Знаешь, после шланга и двух лет в публичном доме ни один вопрос не может меня ни ударить, ни ранить, ни оскорбить. Через два года у меня очень, если можно так сказать, удачно начались гормональные проблемы. Не то стресс догнал, не то не по возрасту половая активность. Да ещё и пара абортов, да… Бордель, понимаешь. Некоторые платят больше за то, чтобы всё а-ля-натюрель, безо всяких резинок и мыслей о прерванных половых актах. А таблеток мне как-то никто не предложил. А сама я о них, о таблетках, только от гинеколога и узнала. После последнего аборта… Так что я обросла волосами и снова растолстела. За первые-то три месяца после смерти бабки и матери, живя с водителем автобуса, я ой как похудела. Под шлангом вместо бабкиных творожков. Супермодель была. Сорок пять килограммов вместе с трусами. И трусы, кстати, научилась сама и снимать и надевать… Никакие бабушки не нужны оказались. Ты ешь, ешь, подружка… Я чего столько готовила?!
Студентка-отличница взяла что-то из ближайшей тарелки и стала вяло жевать. Ну не говорить же Наташке, что ей сейчас как-то кусок не очень в горло лезет.
– Да! Ты права! Мне тоже кусок в горло не лезет, и уже давно. Давай напьёмся в дым-ураган, когда я закончу, а? Уже мало осталось.
– Давай! – согласно закивала студентка-отличница.
– В общем, на морде и на сиськах стали расти толстые чёрные волосы, а блондинистая грива, наоборот, сильно поредела. Я разжирела, оплыла и стала замедленной. «Дядюшка» выдал мне паспорт, ещё немного денег, кроме накопленных, адрес хорошего эндокринолога – и вежливо выставил на улицу. А мог бы и на полях орошения выгрузить. Святой человек, чего уж там! – Наташка произнесла последние слова с такой ненавистью, что студентка-отличница содрогнулась. У неё в голове вообще творилась каша. Никак она не могла связать ту девочку Наташку, которую она знала, с той молодой женщиной, что встретила сегодня на Седьмом километре. И их обеих – девочку и женщину – с рассказами вот этой благополучной Наташки на её благополучной кухне.
– Так что я, как и в чём была – но с пополненной маминой сумочкой, – пошла. Уже не скажу «куда глаза глядят», потому что когда меня водитель автобуса выставил за дверь, глаза мои вообще никуда не глядели. Так что пошла я, сняла какую-то дыру, зато дёшево, и сделала загранпаспорт. И отправилась в Турцию. И пристроилась там водилой. – Наташка хихикнула.
