Маргарет Этвуд - Беззумный Аддам
— Стоит корням заползти внутрь и хорошенько укрепиться, и ни у одной постройки человека не будет ни единого шанса, — так любил говорить Адам Первый, обращаясь к руководящему ядру вертоградарей. — Корням хватит года, чтобы разодрать мощеную дорогу. Они забьют дождевые водостоки, и как только откажут насосы, фундаменты просто размоет, и никакая сила на Земле не сможет остановить всю эту воду. А потом, когда на электростанциях начнутся пожары и короткие замыкания, не говоря уже о ядерных…
— Тогда не видать нам больше жареных тостов по утрам, — однажды закончил эту литанию Зеб. Он как раз только что вернулся с очередного таинственного курьерского задания; вид у него был потрепанный, черная искожаная куртка порвана. Один из предметов, которые Зеб преподавал детям вертоградарей в школе, назывался «Предотвращение кровопролития в городе», но Зеб не всегда следовал собственным урокам. — Да, да, я знаю, мы все умрем. Пирога с бузиной случайно не осталось? Очень кушать хочется.
Зеб не всегда проявлял должное почтение к Адаму Первому.
Попытки предугадать, что станет с миром, когда он выйдет из-под контроля человека, когда-то — давно и недолго — были популярной, хоть и жутковатой, формой общественного досуга. Были даже передачи интернет-ТВ на эту тему: сгенерированные на компьютере пейзажи с оленями, пасущимися на Таймс-сквер, назидательное качание пальцем, рассуждения на тему «так-нам-и-надо» и лекции серьезных экспертов о многочисленных ошибках человеческого рода.
Но, судя по рейтингам, зрители быстро пресытились этой темой — показатели взмыли вверх и резко упали; аудитория «голосовала пальцами», переключаясь с неминуемой гибели человечества на прямую трансляцию соревнований по пожиранию сосисок (для зрителей, склонных к ностальгии), или на комедии про миленьких задорных школьниц-подружек (для любителей мягкой игрушки), или на гладиаторские бои в жанре «попурри из боевых искусств» (для любителей поглазеть на откусанные уши), или на передачу «Покойной ночи» (самоубийства в прямом эфире), или на «Аппетитных голопопок» (детская порнография), или на «Обезглав» (казни в прямом эфире — для тех, кто по-настоящему обозлен жизнью). Все это было гораздо привлекательней, чем истина.
— Ты же знаешь, что я превыше всего стремлюсь к истине, — сказал тогда Адам Первый скорбным тоном, каким он иногда разговаривал с Зебом. Причем только с ним.
— Да-да, знаю, — ответил Зеб. — Ищите и обрящете… в конце концов. И ты обрел. Ты прав, я с этим не спорю. Извини. Я просто жую с полной головой. И у меня иногда вылетает изо рта.
И все это означало: «Я такой, как есть. И ты это знаешь. Так что терпи».
«Если б только Зеб был здесь!» — думает Тоби. Она представляет себе, как его накрывает лавиной осколков стекла и цемента, когда рушится очередной небоскреб. Или как он с воплем падает в разверзшуюся пропасть, размытую подземной рекой, уже неподвластной насосам и трубам. Или как он беспечно мурлычет какой-то напев, а за спиной у него появляется лицо, рука с ножом, с камнем…
Пожалуй, утром еще рановато думать про такое. И бесполезно. Тоби силится перестать.
Вокруг стола собрана коллекция разномастных стульев — кухонных, пластиковых, с мягкими сиденьями, крутящихся. На скатерти — с узором из розовых бутонов и синих птиц — стоят тарелки, стаканы и чашки, лежат вилки и ножи. Некоторые приборы грязные — кто-то уже позавтракал. Все вместе похоже на сюрреалистическую живопись двадцатого века — каждый предмет сверхплотен, четок, с жесткими гранями, и каждый выглядит чудовищно неуместным.
Хотя почему, собственно? Почему бы этим тарелкам и стаканам не быть здесь? Когда умерли люди, материальный мир остался невредим. Когда-то людей было слишком много, а вещей на всех не хватало; теперь — наоборот. Но вещи сорвались с поводка — у тебя, у меня, у нее, у него — и отправились бродить по свету. Как после тех беспорядков в начале двадцать первого века — их часто показывают в документальных фильмах: подростки координировались по мобильным телефонам, а потом налетали на магазины, разбивали окна, вваливались туда всей толпой и хватали что под руку подвернется. Что унесешь — все твое.
Так и сейчас, думает Тоби. Мы заявили свои права на эти стулья, чашки, стаканы и притащили их сюда. Теперь, когда история прекратила свое течение, мы живем в роскоши — по крайней мере, в том, что касается имущества.
Тарелки, судя по виду, антикварные — во всяком случае, дорогие. Но сейчас Тоби могла бы перебить весь сервиз, и всем будет плевать — кроме нее самой.
Из кухонной сараюшки выходит Ребекка с блюдом в руках.
— Миленькая! — восклицает она. — Ты вернулась! И мне сказали, что ты и Аманду нашла! Пять звезд!
— Она не в лучшей форме, — отвечает Тоби. — Эти два больболиста ее чуть не убили, а потом, вчера ночью… По-моему, она в шоке. Под паром.
Ребекка — из старых вертоградарей, это выражение ей знакомо.
— Она крепкая, — говорит Ребекка. — Выправится.
— Может быть. Будем надеяться, что они ее ничем не заразили и что обошлось без внутренних повреждений. Надо думать, ты слышала и то, что больболисты убежали. И пистолет-распылитель прихватили. Опозорилась я по полной…
— Ну, что-то теряешь, что-то находишь. Но я так рада, что ты жива — просто сказать не могу! Я думала, эти два говнюка тебя непременно убьют, и Рен тоже. Я просто болела от беспокойства. Но ты вернулась! Хотя надо сказать, видок у тебя тот еще.
— Спасибо. Красивый сервиз.
— Налегай, миленькая. Свинина в трех видах: бекон, ветчина и отбивные.
«Немного же времени им понадобилось, чтобы забыть о вегетарианском обете вертоградарей», — думает Тоби. Даже Ребекка с ее негрейскими корнями не воротит нос от свинины.
— Корни лопуха. Зелень одуванчика. Дополнительное блюдо — собачьи ребрышки. Если я и дальше буду поглощать животный белок в таких объемах, то стану еще толще.
— Ты не толстая, — возражает Тоби. Хотя Ребекка всегда была плотного сложения, даже в стародавние времена, когда они обе стояли за прилавком в «Секрет-бургере», еще до ухода к вертоградарям.
— Я тебя тоже люблю. Ладно, пускай я не толстая. Эти стаканы — настоящий хрусталь, одно удовольствие. Когда-то кучу денег стоили. Помнишь, у вертоградарей Адам Первый говорил, что тщеславие убивает? Так что в те времена у нас был выбор — глиняная посуда или смерть. Хотя я предвижу день, когда мы совсем наплюем на посуду и будем есть руками.
— Даже в самой чистой жизни, полностью устремленной к высокой цели, есть место для простой элегантности. Как учил тот же Адам Первый.
— Да, но иногда это место — в мусорном ведре, — парирует Ребекка. — У меня целая куча льняных салфеток, чтобы на коленях расстилать, и я не могу их погладить, потому что у нас нет утюга, и меня это ужасно бесит!
Она садится и кладет кусок мяса себе на тарелку.
— Я тоже очень рада, что ты не погибла, — говорит Тоби. — А кофе у нас есть?
— Да, если ты сможешь закрыть глаза на горелые щепки, корни и прочую дрянь. Он без кофеина, но я рассчитываю на эффект плацебо. Я вижу, ты вчера привела с собой целую толпу. Эти… как их вообще называть?
— Это люди, — во всяком случае, я думаю, что они люди, добавляет Тоби про себя. — Дети Коростеля. Так их называет шайка Беззумных Аддамов, а кому и знать, как не им.
— На нас они уж точно не похожи. Даже близко не лежали. Ох уж этот засранец Коростель! Кто знал, что он такой мастер нагадить в песочницу.
— Они хотят быть рядом с Джимми, — говорит Тоби. — Они принесли его сюда на руках.
— Да, я слышала. Майна мне рассказала. Ну вот и пускай теперь возвращаются в… где они там живут.
— Они говорят, что должны над ним мурлыкать. Над Джимми.
— Пардон? Что они должны над ним делать? — Ребекка слегка фыркает от смеха. — Это что, тоже такой сексуальный выверт?
Тоби вздыхает.
— Трудно объяснить. Это надо видеть.
Гамак
После завтрака Тоби идет посмотреть на Джимми. Он лежит в самодельном гамаке из веревок и изоленты, подвешенном меж двумя деревьями. Ноги прикрыты детским одеяльцем с веселенькими рисунками — кошки со скрипками, хохочущие щенки, тарелки с человеческими лицами водят хоровод с ухмыляющимися чайниками, коровы с колокольчиками на шее прыгают через луну, которая похабно пялится на их вымя. Рисунки на одеяле Джимми иллюстрируют известную английскую народную детскую песенку:
Эй, кошка со скрипкой,Пляши, да не шибко!Щенок на березе заржал,Корова подпрыгнула выше луны,И чайник с тарелкой сбежал.[2]
Для человека с галлюцинациями — самое оно, думает Тоби.
Трое Детей Коростеля — две женщины и мужчина — сидят у гамака Джимми на стульях, явно взятых из столового гарнитура: темное дерево, старомодные лиры на спинках, мягкие сиденья обтянуты глянцевым желто-коричневым полосатым атласом. Дети Коростеля на этих стульях смотрятся неуместно, но видно, что они довольны собой — словно для них это маленькое, но приключение. Их тела блестят, как лайкра с золотой нитью; огромные розовые мотыльки кудзу живыми нимбами порхают у них вокруг голов.
