Этери Чаландзия - Уроборос
Однажды за ужином он что-то опять сказал или сделал не так, и его эль-ниньо взревел и стремительно понесся по квартире, срывая со своих мест предметы. Нина кричала, и казалось, это не закончится никогда. Егор наблюдал за ней, он застыл и не двигался, у него свело пальцы, сцепленные в замок. Напряжение росло, барабанные перепонки дрожали, Нина кричала так, что, казалось, еще немного, и ее слова обретут вид и вес и камнями посыплются им на головы с потолка.
И тут что-то случилось. Сначала Егор забеспокоился, пытаясь разобраться, что произошло, а потом с облегчением понял, что не слышит ее. Крик раздавался как будто из-за толстого стекла. Слова еще можно было разобрать, все было понятно по лицу, выпученным глазам и скрюченным пальцам, но это его уже не касалось. Это были ее страхи, ее капкан, в который он попал по недосмотру. Пришло время выбираться. Не говоря ни слова, он вышел из квартиры. Сел в машину и уехал. Несся по пустому шоссе и впервые за долгое время упивался чувством свободы. Телефон он выключил. Включил на полную мощность музыку и гнал, гнал вперед, наслаждаясь одиночеством.
Парни свесились над недоеденной уткой и теперь тихо ныли о тяжелой доле творцов, жестокости мира и уязвимости гениального сознания. Егора затошнило. Неожиданно встряхнулся директор.
— Ребзя, а может к Варьке поедем? — проскрипел он.
— К кому? К этой самке? — простонал режиссер. — Драмкружок. Она только трахаться может и белорылых тупиц в босоножках со стразами играть.
Директор со сценаристом переглянулись.
— А что? Так самое же оно! — и оба заржали, откидывая головы.
Режиссер со злостью и тоской посмотрел на них, потом в стакан.
— Водки дай! — в никуда, но громко и отчетливо произнес он и тихо добавил. — Сука. Все вы суки. Тупые уроды. Потребители.
Он полез за очередной сигаретой, и Егор машинально дал ему прикурить. Как же хотелось взять этого сопляка за загривок и впечатать мордой в стол… Чтобы в кровь, в сопли, в говно. Он аккуратно положил зажигалку обратно в карман и скрестил руки на груди.
Тогда, где-то на середине своего счастливого автопробега по ночной Москве, он испытал — правильно — чувство вины. В голову лезли мысли о ее беспомощности. Он ненавидел себя за то, что жалеет Нину, но делать было нечего. Он еще не мог безболезненно покинуть эту тревожную черную планету. Когда Егор вернулся, он боялся, что не найдет ее. Что она собрала свои вещички, подожгла постель и свалила к маме.
Но нет, Нина была дома. С независимым видом ходила из стороны в сторону, хлопала дверями, молчала, в его сторону даже не смотрела. Мерзкий вредный воробей. Ее хотелось обнять, погладить по голове, успокоить, и тут же ударить чем-нибудь по этой самой голове, чтобы вытрясти всю дурь, которой она была набита.
Несколько дней прошли в каком-то напряженном недоумении с обеих сторон, а потом ветер неожиданно переменился. Как ни в чем ни бывало она встретила его вечером. Покормила, терпеливо дождалась, пока доест, а он специально ел медленно, тянул время, опасался — кто знает, что затеяла. Такие перемены происходят только в бурю. Это она с виду сидит вся такая тихая. Тихая бомба. Наконец, бомба села с торжественным лицом, сложила ручки в замок, а губки бантиком, и начала, что, чувствую-де свою вину, каюсь, была не права, занесло, перебрала, перегнула, подумала, сделала выводы, больше не повторится. Ла-ла-ла. Вот тебе подарок. И протянула коробку.
«Пистолет!» — мелькнуло в голове у Егора, но там оказалась то ли зажигалка, то ли ручка, ерунда какая-то.
И вот тут Егор затосковал. Он и сам не мог понять, отчего, но такая хандра вдруг накатила. Ведь вроде все хорошо она говорила, все правильно, все верно. Надо бы радоваться, а у него под ложечкой засосало. Конечно, он поцокал языком, открыв коробку. Обнял ее, расцеловались, словно на праздник. Егор опять сидел, как кукла, крутил в руках очередной бессмысленный предмет, улыбался и думал о том, что пропал. Как будто свобода сверкнула крылом в зарешеченном окне, поманила, позвала, и вдруг — раз, и испарилась без следа. Не верил он этим прекраснодушным порывам. Он верил в истерики. Верил, что теперь отсчет пойдет от одной до другой. И что с каждым разом будет все хуже и хуже. И черт возьми, если бы он тогда ошибся!
Но Егор оказался прав.
Когда принесли счет, высоколобые подонки словно в сомнамбулическом танце принялись рассеянно хлопать по карманам. Надо же, оставили деньги в машинах. Все трое. Сейчас пошлем человека… Не надо. Пошли сами в жопу. Егор расплатился. Хотелось плюнуть в счет, но Лена была тут ни при чем. Она улыбалась, потому что ее так научили. Он вздохнул. Еще предстояло на прощанье обниматься с этой богемотиной.
На улице было так же темно, как внутри. Тьма московская, безжалостная и беспросветная. И только мутный свет подслеповатых фонарей в перспективе. Егор стряхнул со своих плеч творцов, сел за руль и закрыл глаза. Хотелось заснуть в какой-то другой, веселый и лихой мир. Но что было, то было.
* * *Нина выбралась перекусить в кафе недалеко от дома. Вокруг было полно народу, и в очереди за салатом легко было затеряться без следа. У окна в галерее шарило сквозняками, но все остальные столы были заняты, во время ланча зал был полон. В одном углу клерки неспешно ровняли приборами закуски. В другом упакованные в деловые костюмы люди с банковским счетом, пузом и репутацией баловали себя крепким кофе и круассанами. Большинство смотрели куда угодно — в газеты, в тарелки, в просветы между облаками, но не друг на друга. И только итальянские туристы за большим столом оживленно размахивали руками и галдели, как водится, не слушая, все разом.
Внимание Нины привлекла пара за столом напротив. Мальчик лет семи прижимался к маме и все пытался втянуть ее в свои затеи, но той было не до него. Мама мыла раму. Мама ела рыбу. С лимоном вместо нежности. Она видела свою жизнь в свете пристойности и благообразия, а тут непослушное дитя капризничало и пускало нюни. Не отрываясь от лосося, мать пригрозила сыну, что, если тот сейчас же не прекратит портить ей утро и завтрак, она запрет его в машине. Ребенок продолжил хныкать. Тогда мадам, у которой от этого нытья все расстраивалось и рыба не лезла ни в какие ворота, рявкнула, что хрен-то в машине, в детский дом сдаст, уедет, бросит с чужими немытыми спиногрызами. Итальянцы вздрогнули и обернулись на этот рык. Она с достоинством улыбнулась в ответ. Наконец, элегантно подцепила вилкой еду и отправила ее в рот. Мальчик зарыдал в голос. Тут приборы полетели в тарелку. Бормоча под нос проклятья, дама схватила сына за руку и поволокла прочь. Одна была красной от злости, другой — от слез.
Вскоре — видимо, приковав ребенка наручниками к автомобилю — мегера вернулась. К радости Нины, официанты решили, что этот ланч закончился скандалом и убрали все со стола. Пока злая ведьма наказывала отпрыска, ее место заняли. Свидетели расправы не без интереса наблюдали за поведением хищницы. Она еще больше покраснела, то ли от неловкости, то ли от нового приступа злости, завертелась на месте, столкнулась с человеком, вошедшим с мороза в заиндевевших очках и огромной собольей шапке, едва не плюнула в пол, развернулась и сбежала. Стаи бешеных собак не хватало вслед. Итальянцы переглянулись, помолчали, вернулись к своим макаронам и загалдели вновь. Новый день, в котором люди любили и берегли друг друга, набирал обороты.
Нина допила кофе, оделась, замотала шарф поплотней и вышла на улицу. Было промозгло и сыро, отовсюду тянуло ветром. Стараясь не поскользнуться, она побрела вдоль канала в сторону Невского. Ее плечи поникли под грузом тревожных мыслей. Необратимость — ужасное слово. Никто не называет необратимыми перемены к лучшему. Это как билет в один конец без всякой надежды на возвращение. И страшно, когда человек не умирает физически, но его уход оказывается в каком-то смысле хуже смерти. Вот он сидит напротив, смотрит на вас, ест суп и прикуривает сигарету и, даже если вы сто раз подтвердили свои намерения, уверенной рукой подписали резолюции, убедились сами и убедили друг друга, что все, это конец, развод, разъезд и расставание, вы все равно будете сомневаться. Или надеяться. Долго. Даже когда все кольца будут переплавлены, паспорта переписаны и адреса стерты. Да, дела… Нина поежилась.
— Да люблю я тебя! Люблю! Люблю, я сказал! — кричал в телефон прохожий в меховом пальто.
Не было в его словах никакой любви, одно отчаяние. И злость.
Она подошла к Банковскому мосту. Хвостатые грифоны мерзли под шапками снега. В детстве они пугали ее. Сусальные крылья. Фонари над головами. Тросы из пастей. Порой ей снилось, что колдовство теряло над ними власть, львы выплевывали осточертевшие оковы, встряхивались от векового оцепенения и разлетались во все стороны. Мост падал, и она всегда стояла на его середине…
Нина потрогала ледяной камень. Страдальцев любви, чтобы они не мучились и не мучили других, надо отлавливать, обливать смолой и поджигать. Пусть горят со всеми своими муками, сомнениями и немым укором в воспаленных глазах. Будет больно, но еще больнее тосковать годами, сомневаясь и веря в чудо.
