Джон Фаулз - Коллекционер
— Может быть, я тогда уезжала в школу. А что с ней случилось?
Не знаю. Только это его рук дело.
— Что — его рук дело?
Не знаю. Не знаю, что с ней случилось. Но что бы это ни было, это его рук дело. О ней больше никто никогда не слыхал.
Вдруг она говорит:
— У вас нет сигареты?
Ужасно все нескладно вышло. Я неловко вытащил из кармана пачку сигарет, зажигалку, подошел, отдал ей. Может, надо было предложить ей огня, но в тот момент это выглядело бы глупо.
Говорю ей, вы совсем ничего не ели.
Сигарету она держала очень аристократично, двумя пальцами, между указательным и средним. Свитер вычистила. Очень было душно.
Никакого внимания на мои слова. Странно. Я понял, она догадалась, что все вранье.
— Вы хотите сказать, что мистер Синглтон — сексуальный маньяк и похищает девушек, а вы ему помогаете?
Говорю, а что мне остается делать? Знаете, я стащил из банка деньги, должен сесть в тюрьму, если станет известно. Так что он меня как в петле держит.
А она смотрит во все глаза. Глаза огромные, ясные, интерес в них так и светится, вроде ей очень хочется выяснить все до конца. (Но не было в них такого, знаете, нахального любопытства.) — Вы ведь выиграли очень много денег, правда?
Тут я понял, что запутался. Опять почувствовал себя неловко, даже в жар бросило.
— Почему же вы не выплатили те деньги? Сколько выиграли — семьдесят тысяч? Неужели украли больше? А может, вам просто интересно ему помогать?
Я вам еще многого не могу сказать. Я целиком в его власти.
Она встала, руки в карманах юбки. Взглянула на себя в зеркало (конечно, металлическое, никакого стекла) — на этот раз на себя посмотрела, для разнообразия.
— Что он собирается со мной сделать?
Не знаю.
— А где он сам?
— Думаю, скоро приедет.
Помолчала немного. Потом вдруг выражение лица стало такое, вроде она о чем-то плохом подумала. Поверила вроде, что, может, я правду сказал.
— Ну конечно, — говорит, — видимо, это его дом в Суффолке.
Ну да, говорю, полагая, что умно ответил.
— Нет у него дома в Суффолке, — говорит она, да так это презрительно.
Вы можете и не знать, отвечаю. Не очень убедительно.
Она бы еще говорила, только я почувствовал, надо это прекратить, я и не подозревал, какая она сообразительная. Не как все нормальные люди.
Я пришел спросить, что вы хотите на завтрак, есть каша, яйца и всякое такое.
— Не хочу никакого завтрака, комната тесная, здесь ужасно. И что за наркоз вы мне дали?
Я не знал, что вас от него будет тошнить. Честное слово.
— Мистер Синглтон должен был вас предупредить.
Ясно было, она не поверила этой истории. Издевалась.
Я заторопился, говорю, чай или кофе, и она сказала, кофе, только если вы при мне первый выпьете. С этим я и ушел, вышел в наружный подвал. Прежде чем закрыл дверь, она мне:
— Вы зажигалку забыли.
У меня другая есть (на самом деле — нет).
— Спасибо, — говорит. Странно, она вроде готова была улыбнуться.
* * *Я приготовил растворимый кофе и принес ей. Она внимательно следила, как я отпил из чашки, потом сама сделала несколько глотков. И все время задавала всякие вопросы… Нет, все время я чувствовал, что она может задать мне вопрос, неожиданно спросить что-нибудь и застать врасплох, поймать. Например, долго ли ей придется тут быть, почему я с ней хорошо обращаюсь и всякое такое. Я заготовил ответы, но знал, что они не очень-то убедительные, с ней было не так-то просто изображать и придумывать, чтоб поверила. Наконец говорю, сейчас пойду по магазинам, пусть подумает, что ей нужно. Сказал, куплю все, что ей нужно.
— Все? — спрашивает.
В пределах разумного, говорю.
— Это вам мистер Синглтон так приказал?
Нет, это будет все от меня лично.
— Мне нужно только, чтобы меня выпустили отсюда, — говорит. И все.
Больше не мог вытянуть из нее ни словечка. Ужасно. Вдруг замолчала, не желала говорить, так что мне пришлось оставить ее в покое.
* * *И за обедом не желала разговаривать. Я приготовил все в наружном подвале и принес ей в комнату. Только она почти ничего не съела. Опять попыталась взять меня на пушку, и так это холодно со мной, прямо ледышка, ну да я и ухом не повел.
В тот вечер, после ужина, правда, она и тут почти не притронулась к еде, я пошел, сел у двери. Она курила, закрыв глаза, будто у нее от одного моего вида глаза устали.
— Я все время думаю… Про мистера Синглтона вы, конечно, сочинили. Я этому не верю. Во-первых, он просто не способен на такое, не тот человек. А если бы и был способен, то вам не стал бы поручать. И все эти фантастические приготовления… Нет, это не он.
Я молчал, глаз не мог поднять.
— Вам пришлось потрудиться, чтоб все это приготовить, вы о многом позаботились. Все эти одежки в шкафу. Книги по искусству. Я подсчитала, только одни книги обошлись вам в сорок три фунта. — Она словно говорила сама с собой. — Я — ваша пленница, но вам хочется, чтобы пленнице было хорошо. Так что здесь возможны два предположения: вы похитили меня ради выкупа, может быть, вы — гангстер.
Да нет, я же говорил вам.
— Вы знаете, кто я. И должны знать, что мой отец не богач, ничего похожего. Так что дело не в выкупе.
Жутко было слушать. Прямо сверхъестественно, как она все сообразила.
— Второе предположение — секс. Вы хотите со мной что-то сделать. — И внимательно так на меня смотрит.
Ясно было — это вопрос. Он мне прямо всю душу вывернул.
Вовсе нет. Я к вам со всем уважением. Я не из таких. Сказал это очень резко.
— Тогда вы сумасшедший. Хороший и добрый, но сумасшедший. — И отвернулась. Потом:
— Вы ведь не станете отрицать, что сочинили все про мистера Синглтона?
Я хотел вам помягче все объяснить.
— Объяснить что? — спрашивает. — Насилие? Убийство?
Я этого не говорил, отвечаю. Как-то в разговорах с ней мне все время надо было защищаться. Раньше, в мечтах, все было наоборот.
— Зачем я здесь?
Вы — моя гостья.
— Ваша гостья?
Она поднялась с кресла, встала за спинкой, оперлась на нее, глаз с меня не сводит. Синий свитер она сняла, стоит, темное шерстяное платьице, как школьная форма, и белая блузка под ним, пуговка у горла расстегнута. Волосы стянуты в косу. Лицо такое нежное. И храброе. И вот, сам не знаю отчего, вдруг представил, как она сидит у меня на коленях, тихо-тихо, и я так ласково провожу рукой по ее светлым шелковистым волосам, волосы рассыпались свободно, потом уже я видел, как она их распускала.
И вдруг я сказал, я люблю вас. С ума схожу.
Она говорит, таким странным, очень серьезным тоном:
— Я вижу. — И отвернулась.
Я знаю, это старомодно — признаваться в любви, я вовсе не собирался этого делать, во всяком случае не в этот момент. В мечтах всегда было так, что вот наступает такой день, мы смотрим друг другу в глаза, целуемся и ничего не говорим, только уж после всего. Один парень в армии, Нобби его звали, он все про женщин знал, так вот он говорил, нельзя никогда им говорить, что любишь. Даже если в самом деле любишь. Если уж надо сказать: «Я тебя люблю», то шутливым тоном, он говорил, вот тогда они будут за тобой бегать. Чтоб своего добиться, надо быть твердым. Глупо получилось. Я сто раз говорил себе, что нельзя так, пусть это получится естественно, и у нее, и у меня — у обоих. Но когда она уже была тут, у меня голова кругом пошла, я и потом часто говорил не то, что хотел.
Конечно, я не все ей рассказал. Рассказал, как работал в Ратуше и смотрел на нее в окно, мечтал о ней; как она себя вела, какая у нее походка и как много она значила в моей жизни, и как выиграл деньги, и что знал, она и не взглянет никогда в мою сторону, хоть еще сто раз выиграй, и какой я одинокий. Когда я замолк, она сидела на кровати, разглядывала ковер на полу. Мы молчали довольно долго. Слышно было только, как бурчит вентилятор в наружном подвале.
Мне было неловко. Сидел весь красный.
— Вы полагаете, что, если станете держать меня здесь, как пленницу, я смогу полюбить вас?
Я хочу, чтобы вы меня получше узнали.
— Но ведь пока я здесь, вы останетесь для меня всего лишь похитителем. Это вы понимаете?
Я встал. Не хотел больше с ней оставаться.
— Постойте, — говорит и идет ко мне. — Я обещаю вам. Я понимаю. Честное слово. Отпустите меня. Я никому ничего не скажу, и ничего не случится.
Тут она впервые взглянула на меня по-доброму. Ее глаза говорили, доверься мне, поверь, — ну прямо как словами. Смотрит на меня снизу вверх, глаза вроде улыбаются, сама волнуется, чуть не дрожит.
— Вы же можете. Мы могли бы стать друзьями. Я бы помогла вам. — И смотрит снизу вверх, мне в глаза.
— Еще не поздно, — говорит.
Не могу передать, что я тогда чувствовал, просто больше не мог, должен был уйти; она причиняла мне такую боль. Закрыл дверь и ушел. Даже «спокойной ночи» не сказал.
