Александра Маринина - Дорога
Но Люба знала, что все равно вызовет сестру. Не может не вызвать. Тамара ей не простит. И мама тоже не простит.
К ним вышел врач, молодой, худощавый, в высокой докторской шапочке.
– Николай Дмитриевич, я не советую вам ждать здесь, подготовка к операции и сама операция займут много времени. Уже очень поздно. Поезжайте домой.
– Я останусь, – жестким генеральским голосом ответил Головин. – Это моя дочь и ее муж. Мы будем ждать здесь.
– Воля ваша, – вздохнул хирург.
Родислав пошел за ним следом, и Люба видела, как они остановились и о чем-то разговаривали несколько минут. Потом Родислав вернулся.
– Николай Дмитриевич, разрешите мне воспользоваться вашей машиной, – попросил он. – Я из дому без сигарет выскочил. А нам еще долго ждать…
– Где ж ты сигареты в такое время найдешь? – вздернул брови Головин. – Все магазины и киоски давно закрыты, рестораны тоже, они работают только до одиннадцати.
– Я до «Интуриста» доеду, там до часу ночи открыто.
– Ну поезжай, – пожал плечами генерал.
Люба отчетливо помнила, как Родислав дома положил в карман начатую пачку «Столичных», потом взял еще одну, нераспечатанную, но промолчала. Может быть, ему нужно позвонить из автомата Лизе, возможно, он договорился с ней, пообещал приехать, она ждет, а тут такое…
Родислав уехал. Отец тяжело молчал, ничего не говорил, и Люба сидела рядом и с нетерпением ждала мужа. Ей казалось, что, как только он появится, немедленно начнет что-нибудь происходить, забегают врачи, медсестры, маму будут оперировать, и уже совсем скоро выйдет усталый молодой хирург и улыбнется им: дескать, все в порядке, операция прошла успешно, поезжайте домой, а завтра привезите то-то и то-то.
Минуты тянулись, отец молчал, и ничего не происходило. В больничном коридоре, ведущем в операционную, стояла гнетущая тишина.
Наконец появился Родислав.
– Ничего нового, – уныло сказала ему Люба. – Ждем.
– Давай выйдем на улицу, я покурю, а ты со мной постоишь, – предложил он.
Люба послушно поднялась со скамейки, успев, несмотря на страх, удивиться: ведь Родислав только что пришел с улицы, неужели не мог покурить на крылечке один? Или ему нужно сказать ей что-то очень важное. «Наверное, хочет отпроситься к Лизе, – с неожиданной неприязнью подумала она. – В самом деле, чего ему тут с нами сидеть, когда можно поехать к любовнице и с приятностью провести время. Сейчас будет просить, чтобы я прикрыла его перед папой, чтобы придумала какое-нибудь вранье, например что он вернулся домой к детям. Он собирается бросить меня даже в такой момент».
На крыльце больничного корпуса Родислав достал сигареты, закурил. Люба напряженно ждала, когда он заговорит.
– Любаша, я говорил с врачом. Он папе не сказал всей правды. Положение очень тяжелое. Мама без сознания, и кроме того, у нее плохая кардиограмма, она может не выдержать общего наркоза. Но оперировать надо обязательно и срочно. Врач сказал мне, что надо надеяться на лучшее, но готовиться к худшему. Я взял на себя смелость вызвать Тамару.
– Как?! Когда ты успел?
– Я съездил на Центральный телеграф и позвонил. Если что, Женя подтвердит папе, что я был в «Интуристе», это рядом, Женька и не заметил, что я на телеграф бегал. Тамара сказала, что прилетит первым же рейсом.
– Папа ее убьет, – пробормотала Люба. – Будет страшный скандал.
– Любаша, разве об этом надо сейчас думать? Сейчас надо думать о маме, о том, чтобы у нее все обошлось. Если у мамы все будет хорошо, мы с тобой придумаем, как развести Тамару с Николаем Дмитриевичем, чтобы они в палате не столкнулись, ведь мы теперь с тобой мастера по составлению хитрых графиков, правда? – Он весело подмигнул ей и дотронулся до ее плеча.
– А если все будет плохо? – мужественно спросила Люба и сама себе удивилась: как у нее язык повернулся сказать такое?
– Если, не дай бог, все будет плохо, то папе будет уже не до семейных ссор. И тебе, и Тамаре. Но давай надеяться на то, что этого не случится.
* * *– Я не могу так! – завопил Камень. – Ты что, издеваешься?! Что ты тянешь кота за хвост? Там человек между жизнью и смертью, а ты мне какие-то разговоры на крылечке пересказываешь! Говори быстро, чем дело кончилось. Ведь все обошлось, правда? Скажи, что все обошлось!
– Я, между прочим, ничего зря не пересказываю, – обиделся Ворон. – Я хочу тебе, идиоту неотесанному, показать, что твой Родислав вполне приличный человек и, когда надо, ведет себя достойно. Он неглупый и незлой. Тебе, дураку старому, должно быть приятно это слышать, а ты капризничаешь. И вообще, не дави на меня, у меня тоже сердце есть и нервы, и они не каменные и не железные.
– Ка-ак? – охнул Камень. – Значит, все плохо?
Ворон молча кивнул и издал странный звук, похожий на всхлип.
– Как же так? Почему? – теребил его Камень. – У мамы Зины сердце не выдержало?
– Да нет, не в этом дело. Врачи очень хорошие попались, они и с диагнозом не ошиблись, и с сердцем все правильно сделали, вызвали на операцию кардиолога и самого лучшего реаниматолога. Желчный пузырь удалили, а у Зинаиды тромб оторвался и закупорил артерию. У нее, оказывается, давным-давно был тромбофлебит, а она и не знала. Она же к врачам ходить не любила, здоровьем своим не занималась вообще. Мужу в молодости про мигрень впаривала, а настоящие болезни не лечила. Вот такая грустная история.
– А Тамара? Успела она приехать?
Ворон отрицательно помотал головой.
– Не успела. Она прилетела первым же самолетом, но все уже было кончено. Ой, как она убивалась! Ты себе представить не можешь. Даже больше, кажется, чем Люба. Хотя Люба такая скрытная, вся в себе, ничего наружу не выставляет, ничего не показывает… С ней не угадаешь. А Тамара как к Любе домой из аэропорта приехала, так до самых похорон и прорыдала.
– Надо же, – с удивлением заметил Камень, – а мне казалось, что она к матери несколько прохладно относится, с детства ее дурищей называла, курицей безмозглой.
– Не, – Ворон снова мотнул головой, – она ее любила. Хотя обзывала, конечно, по-всякому. Но любила очень сильно. И знаешь что она Любе на похоронах сказала? Я, говорит, всю жизнь буду благодарна маме за то, что она была такой, какой была, и в детстве обращалась со мной так, как обращалась. Потому что это заставило меня научиться сопротивляться, и эта наука мне очень пригодилась в жизни. Я перестала бояться неудач, я никогда не боялась критики, потому что с детства привыкла к тому, что меня шпыняют и считают уродом. И если бы я не стала такой, какой стала, моя жизнь не сложилась бы так, как она в конце концов сложилась. А сложилась она очень и очень счастливо. У меня есть любимая работа, которая у меня хорошо получается, и есть любимый человек, который тоже меня любит. Больше для счастья мне ничего не нужно. И все это у меня есть только благодаря тому, что мама вырастила меня такой, какой вырастила. Я даже за «оскомылок» ей теперь благодарна, потому что с детства приучалась к оскорблениям, и теперь меня ничто не берет. И так горько плачу я потому, что поняла это только сейчас. Если бы поняла хоть чуть-чуть раньше, я бы обязательно маме это сказала. А теперь она так никогда и не узнает, что я все поняла и очень ей благодарна.
– А генерал наш как себя вел?
– Ты насчет Тамары интересуешься?
– Ну да. Ясно, что он по жене горевал, все-таки сколько они вместе прожили-то? С сорок третьего по семьдесят восьмой – это выходит тридцать пять лет, не кот начхал. А вот с Тамарой-то как?
– Никак. Он делал вид, что не замечает ее. Не разговаривал с ней, не обращался, а когда она к нему обращалась – не откликался. На похоронах это было как-то незаметно, там никто особо друг с другом не общался, а на поминках он уж постарался, чтобы никому ничего в глаза не бросалось. Ты знаешь, что он сделал, этот генерал? Ни в жисть не догадаешься! Он попросил Любу, чтобы та посадила Тамару на другом конце стола, тогда незаметно будет, что он с ней не разговаривает. В общем, ужас! Вот ведь характер, а? Такой день, такое горе, а он помнит, что выгнал Тамару из дому и что она теперь ему не дочь. Другой на его месте примирился бы, обнялся бы с дочерью, расцеловался, простил, а этот – нет. Кремень.
– А по-моему, просто самодур, – флегматично заметил Камень.
* * *– Надо ехать выбирать гроб, – монотонно твердила Люба, – и место на кладбище тоже нужно организовать. Я не представляю, как это – выбирать гроб для мамы. Я не смогу. Тамара, ты со мной поедешь?
Тамара ничего не отвечала, только плакала, уткнувшись в ладони.
– Вам ничего не нужно делать, – твердо сказал Родислав. – Место на кладбище организуют люди Николая Дмитриевича, они этим уже занимаются. Если вы дадите добро, они выберут гроб, обивку, венки – все, что полагается. Так принято, все же понимают, как вам трудно этим заниматься.
– Так нельзя! – Люба хваталась за голову. – Это же наша с Томой мама, как мы можем доверить такие хлопоты чужим людям? Мы должны сами, сами…
