Ярослав Астахов - Чудовище
Минуло и еще три дня. Странное впечатление, видимо, производили на людей эти двое, встречающиеся в Большом Доме, пьющие украдкой какой-то мутноватый напиток в определенный час.
И внешность их начинала уже привлекать внимание. Оба напоминали мучимых неизлечимой болезнью, подтачивающей вкрадчиво, постепенно. Взгляд Велемира сделался тусклым и остановленным, и словно бы стремящимся уцепиться в отчаянии за всякий попадающийся ему предмет. Не лучшее впечатление производили и глаза Альфия, запавшие глубоко и пылающие тяжелым блеском.
– Сегодня он попытался проникнуть через окно, – тихо, без выражения говорил художник. – Клешни его по стеклу… Противный, будто бы выжигающий нервы изнутри звук. Я как бы до сих пор его слышу. Мы говорим с тобой, а я – слышу… Не надо больше мне зелья этого твоего. Мне кажется, нас уже ничто не спасет. Возможно ли остановить судьбу, Альфий?
– Никто не может уйти от своей судьбы, Велемир, ты прав. Никто не остановит судьбу, – медленно говорил учитель, глядя в глаза художнику.
– Тем не менее, – вкрадчиво продолжал он, убирая руку с его запястья и несколько угасив пристальный, целящий в глубину души взгляд, – возможно, ты позабыл? Спасительный вертолет прибывает завтра. В крайности – послезавтра. При самом неудачном раскладе – на третий день. То есть продержаться осталось уже немного. Сегодня мы расстанемся раньше. Ты должен выспаться, чтобы тебя ни в коем случае не клонило в сон в эту ночь. Я вычислил по моей книге: началось время, в которое вечера для этого существа опасны, а ночи – благоприятны. Да и чутье подсказывает: сегодня будет плохая ночь… Я приготовил кое-что для тебя.
С этими словами Альфий полез в рюкзак, прислоненный около его стула. Велемир безучастно наблюдал, как он извлекает продолговатый предмет, обернутый в промаслившуюся тряпицу. Учитель осторожно сжал сверток между коленями и размотал верхний край.
Глазам открылась казенная часть обреза, спиленная почти по самую рукоять. Альфий опустил замыкающий рычажок и медленно, чтобы не произвести лязга, раскрыл патронник.
Тускло и угрюмо блеснула новая, без единой царапинки, сталь замка. Свет одинокой под бревенчатым потолком лампочки ярко засиял на латунных капсюлях гильз патронов.
– Серебряная картечь, – медленно и со значением произнес Альфий. – И если ей заряжен такой калибр, она поражает насмерть любое существо… живое, и останавливает порождения третьей формы. Даже и боа ама противопоставить этому почти нечего! Против вооруженного таким обрезом у нашего врага остается только одна возможность… Но я не буду о ней. Надо пощадить твою психику. Ведь стоит лишь тебе услышать о том, что может предпринять в ответ боа, как это парализует у тебя всякую волю к сопротивлению.
Произнося последнюю фразу, учитель слегка коснулся своими длинными пальцами запястья руки художника.
– Я все-таки хочу знать… Мне все уже все равно, – вяло возражал Велемир.
– Нет! Высказать это вслух означает самим накликать несчастье, – безапелляционно заключил Альфий. – Не надо было мне даже упоминать намеком об этой козырной карте, которую чудовище, может быть, постарается разыграть. Тем более, что боа скорее всего ей даже и не воспользуется. Возможно, у него просто и не хватит ума… Тебе же будет полезнее, дорогой, внимательнее воспринять то, что мне действительно надо сказать тебе. Слушай. Это серебро заговорено. Чтобы заклинание не потеряло силу, стволы обреза в момент, когда его впервые коснется твоя рука, должны смотреть вверх.
Учитель возвратил казенную часть в исходное положение, замыкая патронник, и резко перевернул сверток стволами вверх.
– Вот… возьми.
Велемир принял переданное ему и положил к себе на колени. Отсутствующее выражение медленно исчезло с его лица. Он сел, выпрямившись, стискивая сквозь тряпку твердую рукоять.
Альфий же продолжал:
– Как только придешь домой, ты должен его поставить стволами вверх… вверх стволами – запомни – в западный угол комнаты… Дай Бог, чтобы не пришлось им воспользоваться. Не верю, что пожелание мое сбудется, но все-таки я желаю – спокойной ночи!
Они расстались… В письмах от Велемира, конечно, нет ничего о том, как именно прошла эта ночь. И, тем не менее, перипетии ее не трудно себе представить, зная характер художника… и зная, чем все закончилось.
9Добравшись до своего дома, художник затворил дверь и дважды повернул ключ. Он полностью размотал промаслившуюся материю, освободив от нее оружие. И некоторое время так стоял неподвижно, держа перед собой на отлёте отблескивающие стволы, как будто любуясь ими.
Он оглядел комнату. Велемир не имел привычки ориентироваться в пространстве, и он не смог определить сразу, который из углов будет западный. Но вскоре Велемир установил это по направлению теней, которые отбрасывал за окном закат.
Обрез учителя врос в назначенное для него место, ударив пол с четким стуком. Художник оставался несколько минут около, сев на корточки… И правда, перед ним было грозное оружие. Калибр, способный с одного выстрела свалить лося или медведя. Само наличие под рукой такого рождало чувство уверенности, независимо ни от каких обстоятельств.
Несколько успокоившись, художник отправился заваривать себе чай. На полдороги он остановился и оглянулся. Все ли он сделал правильно? Смотрят ли стволы вверх, как наказал Альфий?
…Тикали старинные часы с гирьками. Велемир дремал, бессильно уронив голову на сложенные на столе руки. В эмалированной кружке перед ним блестел недопитый чай.
Художник был опустошен до предела. Его истомили бдения, изнурил пост, который налагал, из каких-то понятных только ему «защитных соображений», Альфий. Для Велемира стало уже привычным проваливаться вот так – словно бы от толчка – в мертвый сон. В тяжелый вяжущий омрак, не приносящий отдыха, потому что, хотя и замирало сознание тогда, но тревога, пустившая жестокие корни, все также не отпускала сердце.
Но эти срывы в ничто не увеличивали уже страх. Ты очнешься, как только это подойдет близко – шептало из-за грани сознания какое-то душевное суеверие. Тем более, что ведь на сей раз и учитель, кажется, говорил, что вечер относительно безопасен.
Однако Велемир даже и представления не имел о том, сколь долгим оказался вдруг его сон. Что на дворе давно – ночь…
Внезапно жесткий жестяной свет, что излучала висящая под потолком лампочка, резко подмигнул и погас. Художник, сгорбленный у столешницы, вздрогнул, но не очнулся.
Стоял глубокий час ночи, властвовала совершенная тишина, и лишь укачивал ее вкрадчивым, непрекращающимся шепотом-заклинанием шелест волн…
Ритмический дробный звук прошествовал в пустоте.
И пропал.
Как будто простучали пальцами по стеклу – но глуше, отчетливее и реже.
За долгие последние ночи он стал прекрасно знаком художнику, этот звук. И от него-то Велемир вернулся в реальность. Резко оторвал голову от сложенных на столе рук и некоторое время смотрел, бессмысленно, прямо перед собой – потерянно, напряженно… и будто намереваясь услышать открытыми широко глазами.
Стучащий звук повторился. Четче… и не в пример громче. Его источник находился явно уже вот здесь – непосредственно за стеной.
Лишь в это самое мгновенье Велемир понял, что изменилось в комнате. Ведь он задремал при свете. А перед его глазами теперь был мрак – не считая тусклой, сильно на ущербе, луны, которая сочилась едва через покрытые пылью стекла. Художник осознал, что он оказался наедине с тем, что собиралось проникнуть сейчас к нему, в темноте…
Велемир вскочил, вскрикнув, и опрокинул стул.
И не услышал звука падения его. И не понял, как оказался он за единый миг около выключателя.
Он судорожно повернул вращающуюся головку древней конструкции – раз, другой… Но в комнате не переменилось ничего – проводка была мертва.
Доски настила за окном издавали все тот же звук. Существо огибало дом, перемещаясь размеренно по мосткам, проложенным по-над волнами…
Художник метнулся в угол.
Отчаянно торопясь, он ощупью нашаривал пальцами по стене обрез… Наконец, наставив перед собой дрожащие и не различаемые стволы в окружающий глухой мрак, вжался в стену.
И тогда звук – уже какой-то приглушенно-царапающий и механически-непрерывный – донесся со стороны теперь входной двери.
И канул, не повторившись.
И снова перекатывался в одиночестве тишины лишь тихий, не прекращающийся ни на мгновение шелест волн.
Как будто, ничего не менялось… Но почему-то рос ужас. Он прибывал как вода в трюме тонущего корабля – отупляющий, неизбывный…
