Александр Щёголев - Раб
Так он впервые захотел слез.
С этого момента он начал читать с упоением, хотя сознание его бурно сопротивлялось неведомым словам. Проснулась в нем настоящая страсть. И суть Книги постепенно открывалась — видение за видением. Они возникали во множестве — короткометражные истории за несуществующим окном — и как бы хотелось найти в их появлениях систему! Но это, увы, не дано никому: ни ему, ни вам, ни мне. Потому что мальчик читал, открывая Книгу наугад.
Пытаться читать по-другому — недопустимая самонадеянность.
Каждый раз он видел вроде бы привычные вещи, но здесь они казались неприятными и вызывали нелепое ощущение, похожее на стыд. Каждый раз он с болезненным удовлетворением обнаруживал утерю части воспоминаний о себе прежнем. И каждый раз видение непостижимым образом связывалось с каким-либо словом.
Мальчик наблюдал, как друг его пишет картину на окне собственной квартиры. Друг самозабвенно выстраивал мазок за мазком, пользуясь при этом только черной краской, и в конце концов закрасил стекла целиком. А затем тонкими полосками бумаги заклеил их крест-накрест. «Совесть» — такое слово одолело почему-то разум мальчика, когда ушло видение… При чем тут закрашенное окно? Свободное от развлечений время друг посвящал практической реализации «люмпен-культуры», общепризнанно считаясь художником. Естественно, свободным. И, кстати, с гордостью носил кличку Люмп. Впрочем, каждый в этом мире имел какую-нибудь кличку, не правда ли? Означенная люмпен-культура держалась на двух постулатах. Первое: внутренний мир — это вранье, его выдумали немощные старцы, а главное в человеке — внешнее, и все мысли, все поступки, все способы самовыражения человек подчиняет исключительно внешнему. Второе: только то, что запрещено, имеет хоть какой-то смысл, поскольку запретить — значит признать, запрещенное — значит идеально честное, а все остальное — либо сытость, либо ложь, либо лживая сытость… Подобные убеждения оберегали душу от света, проникающего с улицы, лучше черной краски.
А что для меня было главным? — тщетно спрашивал себя узник. — Каковы были мои убеждения?
Еще он видел, как друг прямо на улице избивал свою бабушку. Это был зверский спектакль! Стоял чудесный погожий день, и пацифистская бляха на куртке внука ярко блестела, отражая солнечный свет. Веселый зайчик, испускаемый бляхой, постоянно попадал мальчику в глаза, слепил, мешал смотреть, однако в целом происходящее было более чем ясно. А когда кулаки у миролюбца устали, и началась разминка ног, когда назойливое мельтешение нагрудного знака не могло уже скрывать жестоких подробностей, мальчик зажмурился. И видение растаяло. Осталось лишь слово — «Правда».
А я… — он с ужасом рылся в памяти. — Неужели я тоже «пацифист»?
Еда, которую находил узник каждое утро, давно перестала его интересовать — точно так же, как другие загадки Кельи. Он, конечно, съедал ее, но вкусовые достоинства не вызывали больше эмоционального подъема. Вообще, с едой происходили забавные метаморфозы. Сначала узник почти шиковал, питался, можно сказать, по высшему разряду — только деликатесами, но как-то незаметно рацион посуровел, сделавшись в конце концов и вовсе аскетичным. Теперь узник завтракал, обедал и ужинал хлебом с луком и был вполне доволен. Вполне.
Он открывал Книгу. Ежечасно. Он только тем и занимался, что открывал ее — страница за страницей. Вся его жизнь в Келье состояла из этого простого действия. Он обретал постепенно способность чувствовать собранные в Книге истины, ему нравилась их неизведанная раньше сладость. Он убеждался, видел собственными глазами, что нет более универсального руководства к жизни, чем банальные прописные истины. И тот, кто утверждает, будто всосал их с молоком матери, кто отмахивается от них слабенькими ручонками, тот неправ, неправ, неправ!
…Время хаоса взорвало эту идиллию. На куски разодрало жалкое подобие покоя. Жуткое время! Переживший его достоин слов Кельи — да, достоин.
А было так: пришло видение. На центральной улице города, прямо возле несуществующего окна стоял человек — падший друг мальчика — он размахивал руками, строил рожи и беспрерывно повторял одну фразу: «Видáк купили, пора подумать о душе». Шуточка была смутно знакома, мальчик слышал ее когда-то, но когда — забыл, разумеется. Это продолжалось вечность. Мальчик стоял неподвижно, смотрел на безобразные кривляния друга, с недоумением слушал дурацкую фразу. И наконец догадался, что тот обращается к нему, именно к нему! Не просто обращается — издевается! Тогда его обуял гнев. Он подскочил к окну и рванул на себя раму, желая попросить этого клоуна убраться домой к бабушке. Рама распахнулась…
Удар лбом о стену был хорош!
Так настало время хаоса.
Воспоминания вернулись внезапно, все разом, обрушились невообразимой лавиной, и, не в силах сдержать их напор, мальчик лег на пол, прижавшись щекой к ножке стола. Он вспомнил себя прежнего. Он обо всем вспомнил.
Жизненный путь его оказался проложен по типовой схеме, выверенной на примере многочисленных знакомых. Этот путь состоял всего из двух поворотов. Первый — бросил учебу. Второй — стал деловым. Имелись, правда, зигзаги. Например, он избежал призыва в армию, убедив военврачей (при помощи денег), что у него психическое расстройство. Затем увлекся видео, переключив деловую активность на вечно актуальную сферу деятельности, и сам же пристрастился к этому наркотику — сделался истинным «видиóтом». Очень плодотворно занимался он поиском клиентов и поставщиков, друзей и покровителей, постепенно выходя на солидных, серьезных граждан, на людей, по-настоящему страшных. Кстати, та фразочка: «Видак купили, пора подумать о душе», была любимой присказкой одного из этих страшных граждан (фильмы, которыми тот услаждал, кхе-кхе, душу, были исключительно чугунной порнухой — что ж, таковы вкусы сильных мира сего).
Трудно определить, какая из причин заставляла мальчика шагать по дороге, не сворачивая: деньги? диски? подружки? Какая из этих вечных целей являлась главной в его жизни? Бесполезно выбирать. Цели образовали равносторонний треугольник, в котором каждая была лишь средством для соседней.
Серость и пустота.
Мальчик лежал, раздавленный воспоминаниями. Он не притворялся. Вот сейчас его жег стыд — непереносимая пытка! Кто испытывал, пусть вновь застонет. Это чувство было настолько сильным, что он даже не мог внятно объяснить себе, из-за чего ему все-таки стыдно. «Елки-палки… — шептал мальчик. — Вот отвал!.. Вот прикол!..» — хотя, возможно, иные бессмысленные словечки сочились сквозь дрожащие уста.
Потом он задал себе вопрос: что, собственно, случилось? С чего вдруг эти идиотские страдания? Кроме ножки стола отвечать было некому. Тогда ответил сам: просто возвратилась память. Возвратились прошлые праздники. И нет в этом ничего плохого, и не может в этом быть ничего постыдного.
Мальчик заставил себя встать, присел на табурет, привычным движением начал листать Книгу. Он делал это бездумно, автоматически, желая успокоить взбудораженную голову, и вдруг заметил, что пачкает страницы. Руки его были в грязи! Мысли мальчика заметались. Зеркало! — подумал он. — Где зеркало? Он вытащил почему-то паспорт, раскрыл его, бормоча обезумело: «Дайте зеркало!» В фотографии отразилось полузнакомое, заросшее, отвратительно грязное лицо. Мальчика охватила паника. Отдернув занавесь, он ворвался в нишу, где располагалась уборная, снял крышку с бачка над унитазом и принялся лихорадочно отмываться. А когда вернулся, утираясь рубашкой, в Келье царила жуткая темнота. Господи, подумал он, свеча погасла… Догадка пронзила его: «Или я ослеп?» Трясущимися руками нашарил зажигалку, торопливо чиркнул. Все было в порядке: догорела свеча. Всего-навсего догорела свеча. Он забрался на стол, стараясь не задеть Книгу, и выглянул в оконце. Там сплошной стеной стояла тьма, бездонная до головокружения. Ночь? — предположил мальчик. — Туча?.. Или я ослеп?! — вновь пронзила его ужасная догадка. Он спустился, нашел на ощупь зажигалку. Все было в порядке! Тогда он улегся на скамью, не думая больше ни о чем…
Когда ушел спасительный сон, огонь свечи как и прежде разгонял мрак Кельи. Мальчик сел рывком, мгновенно проснувшись. И долго смотрел на трепещущее пламя, зачарованный его дыханием. Нежданная радость на миг посетила разум. Нежность наполнила душу. И явилась ему совершенно удивительная мысль: нет более надежного света, чем стоящая на столе свеча. Он упруго встал — этот самый надежный свет дал ему силы. Нужно читать Книгу, — решил он и в нетерпении уселся за стол, предвкушая новые открытия.
Но время хаоса продолжалось.
Книга была безжалостно выпачкана, повсюду были следы пальцев, присохшие капли грязи, размазанные пятна, потеки. С ужасом взирал мальчик на дело рук своих. На каждой странице он видел только первую фразу: «Познавший грязь однажды — раб ее вечный». Он мог повторять эту фразу молча или вслух, сидя за столом или вышагивая по комнате, мог любоваться изяществом букв или изучать по ней орфографию. Единственное, что он не мог теперь — прикасаться к смешным прописным истинам. Назойливо лезло в глаза это короткое колючее слово «Раб» — везде оно было, везде!
