Александр Чуманов - Брат птеродактиля
Пожалуй, нынешнему молодому читателю, если таковой вообще существует, может показаться, что авторская фантазия здесь всякие разумные границы переходит, однако, ей-богу, такое доброе отношение народа к родной армии в ту эпоху было весьма распространенным и даже — побейте автора камнями, если он врет, — типичным. И вовсе не потому, что общество было каким-то особо милитаризованным.
А на сборном пункте, вопреки всем ожиданиям и расчетам, братиков безо всяких церемоний взяли и разлучили. Иначе говоря, приехали так называемые «покупатели» из одной учебной части и Аркашку купили, а Мишку забраковали. Образование Мишкино им, видите ли, показалось недостаточным. Да, такие привередливые «покупатели пушечного мяса» были тогда.
Но, возможно, им больше семейное положение призывника не понравилось: молоко на губах не обсохло, а уже захомутали дурачка и даже отцом сделали, свяжись с таким, а он из-за чего-нибудь вдруг в бега ударится или, хуже того, стреляться затеет. То есть подобная проблематика советскому армейскому начальству тоже не чужда была, ибо жизнь есть жизнь, и если в ней всегда находится место подвигу, то чувствительному придурку — тем более. Только секретили эту проблематику наравне с устройством водородной бомбы.
И увезли Аркашку в учебку, а Мишка еще на сборном пункте четверо суток пыхтел, служить не начав, а уже затосковав смертельно и по несравненной Машечке своей, и по дочке Танюшке, которую не успел даже толком рассмотреть, и по родителям, и даже — чему он очень удивился — по брату. Прежде никогда в мыслях не было, чтобы по кому-либо тосковать — все всегда под рукой — а тут так прихватило, хоть впрямь через забор сигай.
Тосковал и Аркашка, когда везли его в неизвестном направлении, — зачем даже из этого военная тайна устраивалась, осталось загадкой на всю жизнь — но он тосковал, если уместно подобным образом изъясниться, как-то по-импрессионистски. То есть по себе любимому тосковал, будучи с собою, разумеется, физически неразлучным. До слез ему было жаль себя, мысли же о сородичах и Светочке, окрашенные в щемящие лазоревые да местами пурпурные цвета, стуком колес и мелькавшими за очень грязным вагонным окном ландшафтами размывались, двоились, струились, постепенно вовсе ускользая, сходя на нет…
А что, если бы, допустим, Аркашка перед своими покупателями заартачился, да присоединился бы к его протестам Мишка, мол, либо обоих забирайте, либо никоторого не получите, потому что имеем право — вместе? Что было бы, если бы братья себя как настоящие близнецы повели, да к тому же неробкого десятка ребята? Да, вполне возможно, им бы и пошли навстречу. Ведь, по большому-то счету, — один туда, один сюда — не все ли равно дяденькам военным. А не пошли бы навстречу — тоже не отдали б под трибунал. Но братьям, разумеется, — что «грамотному», что не очень — даже и в голову не пришло права качать. Тоже — эпоха…
Но все кончается, кончилось и Мишкино заключение в необъятной казарме «пересылки», нашлись охотники и на последний, почти бросовый, наверное, товар. Ведь к исходу срока вместе с Мишкой остались в холодном осточертевшем бараке только какие-то припадочные, ну, в крайности, истеричные типы да приблатненные всякие в наколках, да самые настоящие блатные, в смысле, судимые и благополучно пережившие условный срок, да совсем уже пожилые двадцатисемилетние, наверное, призывники. Последних наш Михаил преимущественно и держался. Свои все-таки мужики, женатые, детей имеющие, а кое-кто даже второго ребенка заделать успел, отчего хорохорился, мол, в армию на экскурсию иду, баба родит не сегодня завтра и меня заодно вызволит.
А помимо того уже всем оставшимся было ясно, что одна им дорога — стройбат. Лишь Мишка, может единственный из всех, до самого конца надеялся, что заберут его в какие-нибудь нормальные части. Потому что стройбат — это несправедливо, он, в конце концов, ни в чем на гражданке особо не провинился. Женитьба, если на то пошло, дело законное.
И наверное, только он один поверил эмблемам инженерных войск на петлицах приехавших за ними сержантов с майором во главе. Но привезли нашего энтузиаста все же в стройбат. Точнее, в военно-строительный полк. И после всех мытарств, кои выпадают на долю абсолютно каждого новобранца, устроился Мишка по своей любимой специальности. А как взобрался первый раз после вынужденного перерыва на опору ЛЭП, как показал класс лазанья, в чем он на гражданке долго и упорно тренировался, пока не превзошел в скорости подъема всех монтеров «Сельэнерго», так и окончательно утешился — зато он после трехлетней службы кучу денег в семью привезет! Тогда как Аркашке, может, паршивенький платочек для своей утонченной профуры не на что будет купить…
Аркашка же опять, как и во времена учебы, трудностей выпало существенно больше, чем Мишке. Да что трудности — горя он в этой Советской армии хапнул, как говорится, немерено!
Так, когда братан, к примеру, изнывая от безделья, почитывая книжечку или мастеря наборные браслеты для часов из обрезков целлулоидных мыльниц, сидел целыми днями в электромастерской завода ЖБИ на случай возможных неполадок, Аркадий сдавал жуткий норматив в противогазе и костюме химзащиты, либо мыл после учений дурацкий Т-55, который нормальному человеку вымыть дочиста просто немыслимо, либо даже в холодной грязи с автоматом лежал.
Конечно, в казарме Мишке, согласно присяге, приходилось «стойко переносить тяготы солдатской службы», выражавшиеся главным образом в проявлениях пресловутой «дедовщины», детализировать которые мы не будем, поскольку об этом нынче существует немало специальных и давно исчерпавших тему литературно-художественных исследований. Но, во-первых, как уже говорилось — опыт «ремеслухи». Во-вторых, за воротами ЖБИ дедовщина на весь рабочий день заканчивалась, а если Мишка возвращался в казарму «из ночи», то его и весь день, если он, конечно, не провинился особо перед кем-нибудь из старослужащих, никто не трогал.
И в-третьих, моральные неудобства, происходящие от имевших все-таки место откровенных издевательств, очень скрашивались тем обстоятельством, что не столько восемнадцатилетнему Мишке любили другой раз смачно плюнуть в душу тоскующие по маме и милой девушке двадцатилетние «старички», сколько двадцатисемилетним отцам семейств. А те, несмотря на существенно больший жизненный опыт, ничего и никогда не могли противопоставить нахрапу армейской охлократии. Что уставной, что неуставной, морально осененной к тому же вековой традицией. Может, у них, слишком долго кантовавшихся на гражданке, успевали непоправимо пострадать генетически заложенные в каждого инстинкт круговой поруки и стадное чувство?…
Противостоять не могли, однако, немало общаясь с ними, Мишка, скорей всего, именно от них заразился повышенным, против среднего показателя, чувством собственного достоинства и личной независимости. Которые, к счастью, в дни армейской юности лишь зачаточный вид приобрели, ни для кого, в том числе и для самого Мишки, не заметный, однако потом они всю жизнь развивались и крепли, достигнув самого максимума на старости лет.
А еще, общаясь с «пожилыми салагами», Мишка пристрастился о смысле жизни и вечных проблемах бытия размышлять да рассуждать. Чему в последующей жизни, особенно к старости ближе, предавался все чаще и чаще, являя иногда подлинно высокие образцы кустарно-любительской философии.
Тогда как брат Аркашка подобных бесполезных, а то и вредных наклонностей никогда не обнаруживал, видать, они должны в строго определенном возрасте и в достаточно определенных обстоятельствах зарождаться.
Впрочем, настоящих казарменных унижений и Аркашка все же не отведал. Потому как — учебный полк, где все курсанты в одном положении, а «старики» — сплошь сержанты да старшины. И моральные страдания салаги все же существенно мягче, когда им помыкают настоящие командиры, а не равные ему чины. Хотя все равно нередко просто сердце у парня разрывалось — ну, нет, нет никакой справедливости в том, что образованного человека, имеющего опыт руководящей работы, как нашкодившего пацана, понуждает мыть зубной щеткой унитаз малограмотный «кусок» из мордовской деревни, впервые увидевший этот самый унитаз лишь в армии!
Наконец, после показавшейся вечностью шестимесячной муштры на пределе сил, состоялось вожделенное производство в младшие командиры. И оказался Аркашка аж в братской стране Венгрии, где лишь недавно завершилось то, что на специфическом советском языке именовалось многозначительным словом «события». Причем добрался наш парень туда на поезде совершенно самостоятельно и без всяких надсмотрщиков, как «белый человек», всерьез уже подумывая после срочной остаться на сверхсрочную, небось в танковых частях технически грамотные парни всегда в цене. Но с первых же дней реальное командирство ему ожидаемого удовольствия не доставило. Поскольку, увы, подчиненные из старослужащих, при явном попустительстве офицерского состава, откровенно плевали на его уставные полномочия, и ему опять, как рядовому, приходилось драить до изнеможения дурацкий танк, которому он, Аркадий, словно бы в насмешку, приходился командиром. Дембеля же при этом демонстративно валялись на травке или остервенело, как сантехники, резались в домино в каком-нибудь укромном теплом уголке, да еще издевательски требовали, чтобы «товарищ сержант» поминутно напоминал им, сколько дней осталось до «приказа». Будто министр обороны маршал Малиновский всякий очередной приказ о демобилизации и новом призыве в один и тот же день всегда издает.
