Владимир Топорков - Тётя Фрося
– Так, говоришь, Нюра, Симка его и избить мог?
– Как пить дать, Ефросинья Николаевна, – Нюрка нахмурилась, сдвинула брови к переносью. – Он ведь какой мужик? Бывает вот у человека язва, болит страшной болью, вроде острыми ногтями впилась и не отпускает. Вот и Федякин в каждого такими острыми когтями впивается. И что за человек, ума не приложу. В каждом человеке червоточину ищет.
– Ничего, – опять засмеялась Фрося, но, видимо, что-то в душе у неё покоробилось. Захотелось рассказать Нюрке о своей тягостной судьбе, о брате, только быстро себя одёрнула: кому нужно знать о её горе? В деревне горя в каждом доме хватает.
Каждый приезд в деревню Васьки Тавокина, уполминзага (даже в названии том мужики уловили что-то зловещее, хотя и расшифровывалось просто – уполномоченный министерства заготовок), был подобен грому среди ясного неба, и беспроволочный бабий телеграф трезвонил по деревне: «Живоглот приехал!»
Васька был высокого роста, москлявый, длинноногий. О таких говорят: аршин проглотил. Ходил Тавокин в специальной тёмно-синей форме с зелёным рантом на штанах, в фуражке «с капустой», хромовых с напуском сапогах. Форма была велика Ваське и болталась на нём, как мешок на огородном пугале. При разговоре он растягивал слова, словно выталкивал их через силу, стараясь придать им значимость, но речь его, корявую, с гундосинкой, не всегда понимала даже жена.
– Я, это самое, касательно насчёт поставки мяса, – начинал говорить Тавокин, и, человек, слушавший его, сжимался, как под прессом, будто становился меньше ростом. Сжиматься было от чего – каждая семья должна поставить сорок четыре килограмма мяса, почти полтысячи килограммов молока, сто яиц да и других продуктов столько, что приходилось хвататься за голову.
Однажды Васька Тавокин заглянул к Симке Силкину. Хозяина дома не оказалось, только Дашка, раскосая неопрятная баба, гремела рогачами в печи. Увидев Тавокина, она фартуком отёрла вспотевшее лицо, уставилась на усевшегося на широкий коник – лавку в святом углу – Ваську. Тот долго копался в своей командирской сумке, потом вытащил мятый клочок бумажки, долго шевелил губами, а потом проговорил:
– Что же получается, товарищ Силкина! За полугодие вы должны сдать родному государству семьдесят яиц, а сдали только десять… Прикажите ваше хозяйство описывать или как?
Дарья дёрнулась лицом, заговорила слежавшимся голосом:
– А где их брать, подскажи, Василий Андреевич? Куры-то у нас ещё зимой повыдохли.
– Не знаю, не знаю…
– Выходит, правду говорят, не спрашивай про кур – давай яйца.
– Смотрю на тебя, бойкая ты баба! Посмотрим, как ты на суде запоёшь… Сразу определишься, где кур брать.
– А ты меня судом, Тавокин, не пугай! Не боюсь! – Дарья запела дурашливо, поглядывая на уполминзага:
Привели меня на суд,Я стою трясуся,Присудили сто яиц,А я не несуся.Я не утка, я не гусь,Я и вправду не несусь.
Васька вскочил с коника, прошипел:
– Значит, это самое, касательно яиц, частушку поёшь. Издеваешься, значит, над властью? Ну, поглядим, это самое, как ты через неделю запоёшь, – и он заскрипел сапогами, с грохотом захлопнул за собой дверь.
Дня через два к Дарье пришли из сельсовета описывать имущество. Две расторопные девки готовы были и рогачи переписать в чулане, и тут впервые поняла Дашка, что Тавокин и в самом деле доведёт её до суда, а там ещё не известно, во что дело выльется, и – готовь сухари в дальнюю дорогу.
Когда девки закончили шелестеть бумажками, Дарья как можно миролюбивей спросила:
– Слышь, барышня, делать-то что, подскажите!
Девки прыснули в кулак:
– Картошку жарить с салом!
– А это зачем?
– Тавокин всегда картошкой водку закусывает.
– Я вас на полном серьёзе спрашиваю, а вы хаханьки устраиваете, – обиделась Дарья.
– А мы тебе на полном серьёзе и отвечаем. Вот приедет он в четверг – тогда и готовь угощенье.
Тавокин в самом деле появился в четверг, лошадь распряг на колхозной конюшне и зашагал по деревне, важный, как гусь, покручивая своей вытянутой шеей. К Дарье он пришёл часа через два и, втянув воздух синим хрящеватым носом, засмеялся:
– Вкусным пахнет!
– Для тебя старалась, Василий Андреевич!
– Да ну? – удивился Тавокин, но от приглашения сесть к столу отказался.
– Сыт по горло, – ответил Тавокин и нахально поглядел на Дашку. Что-то бесовское, недоброе играло в его глазах.
– Ты уж не побрезгуй, Василий Андреевич, – опять начала уговаривать Дарья.
– У меня слово – олово, – самодовольно хохотнул Тавокин и вдруг сорвался, как демон, обхватил хозяйку, поволок к кровати. На какое-то мгновение Дашка обмерла, а потом упёрлась кулаками в жёсткую, как сухое дерево, грудь, но Тавокин словно сноп бросил её на постель, навалился всей тяжестью так, что стало трудно дышать, в голове зазвенел тугой звон…
Уже после Тавокин погладил плачущую Дарью, сказал миролюбиво:
– Да не плачь ты, Дашка. От тебя не убудет…
– А муж как? – сквозь всхлипывания жалобно проговорила Дарья.
– И ему останется! – прихорашиваясь, самодовольно рассуждал Васька. – Мясопоставки за него дядя будет сдавать, да? Пусть не кочевряжится, иначе худо будет… Научу ходить задом наперёд.
Симка несколько дней бесился, узнав о случившемся. Дашку избил до полусмерти, а потом, налившись какой-то внутренней силой, выскочил во двор, схватил топор и одним ударом обуха в голову свалил корову. Еле выбравшаяся из дома Дашка застонала сквозь слёзы:
– Что ж ты делаешь, изверг?
– Мясопоставки выполняю, – скрежетал зубами Симка. – Корову сдам, а потом, может, и тебя на мясо порешу.
– Ох-ох-ох, – стонала Дашка, – ирод проклятый!
Но потихоньку уползла в дом: знала – в гневе Симка как бык мирской, всякого на острые рога насадит.
Скорее поэтому Тавокин долго не появлялся в деревне, наверняка знал – не простит ему Симка его вероломства, поэтому время нужно, перекипит злоба его, исправится.
Уполминзага объявился в деревне уже по первому снегу, когда пороша за одну ночь отбелила округу, развесила лохмотья снега на дубах, не сбросивших ещё жёсткую, звенящую жестью листву. К утру лёгкий морозец осадил снег, и под полозьями маленьких санок он, как скрипка, кажется, пел долгую, протяжную песню.
Васька начал объезд деревни с Алексашки Федякина. Тот давно числился в задолжниках, но Тавокин до поры до времени обходил дом Федякиных стороной. С чудаком связываться – сам чудаком станешь. А тут ещё язык у Алексашки, как бритва, за словом в карман не полезет. Но вчера был у Тавокина неприятный разговор с районным начальством, приказавшим до первого декабря рассчитаться по всем заготовкам. Тавокин долго кряхтел по телефону, скрёб затылок:
– Не сдают, Василий Аристархович, будь они неладны, не мычат, не телятся…
– Что-то я не узнаю тебя, Тавокин, – хрипел в трубке голос начальника. – Ты сентиментальным, как баба, стал. Небось знаешь, что делать, не первый год работаешь. Своди скот на колхозный двор, там и забивай. Не хотят добром – действуй лихом.
– Да народ ждёт – может, сойдёт снег, ещё скотина на зеленях погуляет, жирка наберётся.
– Ты, Тавокин, под дурачка не играй. Ноябрь на дворе. Какой жирок, откуда? Озимые давно уж истоптали. Так что действуй, а то сумку отберём. На твою должность желающих много.
– Ясно, Василий Аристархович, – и Тавокин сам почувствовал, как натянутой струной выпрямилось тело.
Теперь ему предстояло выполнить наказ начальства. А с Федякина дома он начал не случайно. Сломай сейчас Алексашку, а вдов разных, мужиков плюгавых и трясти не надо, сами как миленькие отдадут.
В тёмных сенях дома Федякина Тавокин чуть не упал, зацепившись за угол громоздкого сундука, громко матюкнулся, с трудом нашарил ручку двери и ввалился в комнату багровый, как закатное солнце, злобно поглядел на Алексашку.
– Хоть бы окно в сенях сделал.
Федякин сидел за столом, перекатывая с ладони на ладонь нечищенную картофелину: видать, завтракал. Но, увидев незваного гостя, медленно поднялся, бросил картошку на стол и заискивающе улыбнулся. Он протянул руку, но Васька сделал вид, что не заметил этого жеста, тяжело брякнулся на лавку.
– Ну что, Александр Фёдорович, сколько мне к тебе ещё в гости ездить?
– Ты о чём, Андреич? – спросил опять с подобострастием Федякин, и Тавокин понял – испугался его приезда Алексашка. Сегодня он язык не распустит, будет послушным, как телёнок на поводке.
– Будто не знаешь сам, какая у меня работа. – Тавокин начал сжимать кулаки, руки его длиннопалые побелели, задрожали мелкой дрожью. – Иисусом прикидываешься? Мясо кто за тебя сдавать будет?
– Да кто ж будет, – Федякин хмыкнул, поперхнулся, – знамо дело…
– Ну так вот, это самое, обрабатывай сейчас корову – и на колхозную ферму.
