Мария Рольникайте - Продолжение неволи

Потом его слова стали повторяться, переплетаться, пока совсем не исчезли.

На следующий вечер Альбина дежурила, и Люба долго не решалась выйти из больницы — боялась, что этот человек, несмотря на обещание прийти в понедельник, может ждать ее у проходной.

Так оно и было…

— Извините, что пришел раньше времени. Я вас не тороплю с ответом, но повторяю: хочу, чтобы нас видели вместе. — Значит, он уверен в ее согласии. — Однако не хочу быть навязчивым и провожу вас только до дальнего угла.

Как и в предыдущие разы, они шли молча. А когда переходили улицу, она еле сдержалась, стараясь не вздрогнуть, — он не просто, как обычно, поддержал ее за локоть, а взял под руку.

— Альбина сегодня дежурит. Она хотела вам объяснить…

Он остановился. И странно осипшим голосом спросил:

— Что?

— Что я… что не смогу…

— Значит, вы все-таки поделились с нею?

— Да…

— И она вас отговорила.

— Нет. Я сама.

— Я не вправе спрашивать, что вас тут держит. Думаю, что в основном прошлое. Но ведь память о нем останется вне зависимости от того, где будете находиться.

Она хотела ему сказать, что не только из-за бывшего гетто и этих ям в лесу она не может уехать. Что он ей чужой человек, совсем чужой. И не сможет она в загсе произнести, что согласна стать его женой. Потом везде бывать вместе с ним, говорить ему «ты». А эта чужая женщина, его жена, не заменит ей Альбину. Но молчала.

— Это решение, ваше или вашей подруги, окончательное?

Она кивнула, хотя он этого, наверное, не увидел. Ведь темно.

— Своим отказом вы меня лишили последней надежды.

Ей стало жаль его. Она почувствовала себя эгоисткой, отказавшейся помочь столько пережившему человеку воссоединиться с женой.

Видно, он это почувствовал.

— Может, еще подумаете?

Она молчала.

— Что ж, дай вам Бог не пожалеть об этом. Не об отказе мне, а о том, что остались в этой стране. Извините. Больше не буду вас беспокоить.

Люба смотрела, как он отдаляется, и тоже повернула назад — в больницу, к Альбине. Домой идти не могла…

Однако, добредя до поворота, не свернула к больнице, а вошла в гетто. Именно вошла, хотя не было ни тогдашних каменных оград, ни шлагбаума перед закрытыми тогда воротами. Охрана их открывала только чтобы выпустить бредущие на работу колонны людей с желтыми звездами на спине и груди, а вечером впустить их обратно в гетто. Но такая, с освещенными в темноте окнами, улочка казалась чужой. И Люба вышла через эти несуществующие ворота на тогда запрещенную часть улицы и свернула к больнице.

Альбина ее приходу почему-то не удивилась. И ни о чем не спросила. Только сказала:

— Если собираешься остаться, отпусти Руту. Незачем дежурить вдвоем.

Эта ночь казалась странно похожей на ту, давнюю, когда Альбина рассказывала, как они с Пранасом вернулись в опустевшую деревню, где только собаки лаем и завыванием силились рассказать, что здесь произошло. Да и дурачок Юргялис поведал. Только теперь, так же сидя у остывающей печи, рассказывала Люба. Вернее, повторила их разговор. Опустила лишь его пожелание, чтобы никогда ей не пожалеть, что осталась «в этой стране». Ведь Альбина тоже часть этой страны. Да и сама она…

— Жаль, что тебе пришлось самой ему отказать. Мне было бы легче.

— Наверное…

— Хочешь, я все-таки с ним поговорю? Человек он, видно, хороший и, может, искренне верит, что в Польше тебе будет лучше. В крайнем случае придется ему объяснить, что нельзя собственное благополучие строить за счет страданий другого человека. Что для тебя на людях изображать его жену было бы непосильно — ты слишком честный человек. И что, как ни странно, после всего пережитого — инфантильна. Так мне поговорить с ним?

— Спасибо.

— Надеюсь, он не откажется выслушать меня.

Встретиться с Альбиной он не отказался. Но через Пранаса всячески эту встречу откладывал. Альбина предполагала — оттого что считает ее виновницей отказа.

А Люба думала — оттого не хочет встретиться с Альбиной, что, может, еще надеется переубедить ее? И каждый вечер, выходя из больницы, напряженно озиралась — не стоит ли он где-то поблизости.

Время шло, он не появлялся, и Люба старалась не вспоминать его. Даже стала надеяться, что он, быть может, познакомился с более подходящей ему по возрасту женщиной, которая тоже хотела уехать, и уже уехал.

Но однажды, уже весной, она, выйдя из больницы, вздрогнула — он стоял на своем обычном месте! Она еле удержалась, чтобы не вбежать обратно в больницу. На вдруг отяжелевших ногах спустилась с крыльца. Он шагнул ей навстречу и протянул руку.

— Не ожидали?

— Я… я думала, что вы уже уехали.

— Почти. Разрешите проводить вас.

— Спасибо.

И хотя он сказал «почти» и был заметно другим, чем тогда, зимой, Люба еле уняла дрожь.

На этот раз он, против обыкновения, не шел молча, а сразу заговорил:

— Я постарался вас понять, хотя при рухнувшей от вашего отказа надежде это было непросто. Думаю, что и вам мне отказать было нелегко.

— Да. Очень.

— Спасибо. Я с глубоким сочувствием отношусь к вам, пережившей такие ужасы. И вы мне по-человечески очень симпатичны. Не беспокойтесь, это вас ни к чему не обязывает, кроме выполнения одной просьбы: пока не улечу, не делитесь с вашей подругой, не говорите, что я приходил к вам прощаться.

Любу удивило это «улечу», но она молчала.

— Меня познакомили с советским летчиком, который на каком-то грузовом самолете летает в Варшаву. Он уже дважды брал с собой людей. Конечно, за немалые деньги. Денег, как понимаете, у меня нет. Но брат жены умудрился переслать мне две пары дорогих, с какими-то драгоценными камнями, швейцарских часов. Летчик согласился их взять вместо денег. Мужу вашей подруги, с которым вместе работаю, я, увольняясь, сказал, что перехожу на другую работу. Но не мог улететь, не попрощавшись с вами, которая одно время была моей надеждой. Да и теперь надеюсь, что еще встретимся. — Он поцеловал ее руку и вложил в нее какую-то бумажку.

Это был варшавский адрес его жены.

Однако туда он — и не только он — не долетел. Оказалось, что два первых рейса были настоящими. Но это стало известно КГБ, летчика арестовали, а желающим покинуть страну подослали своего человека. Плату он собрал, самолет взлетел, часа полтора летал вне видимости города и сел туда же, откуда поднялся. А у трапа пассажиров ожидали печально известные «черные вороны».