Шлифовальщик - Очерки гарнизонной гауптвахты
Буддист кивает головой, и в вонючем сером помещении проклятой гауптвахты нелепо звучит сказочное горловое пение. Маадыр, маленький и плюгавый, берёт настолько низкие ноты, что резонируют решётки внутренних дверей. В голове всплывают картины стойбищ и юрт, а возле костра шаман Маадыр призывает богов снизойти и послать дождь…
Мы не чужды прекрасного, поэтому все тихо, без шепотков и пересмешек, слушают и изумляются удивительному искусству горлового пения. Маадыр заканчивает петь и улыбается.
— Про что песня, Мойдодыр? — спрашивает Ванька, первым выходя из транса.
— Про леса, поля…
— Он каждый раз так отвечает, — поворачивается к нам Иван. — Сколько не спрашиваю, всё время «леса-поля».
— Держи, Маадыр, заслужил! — Слон протягивает певцу булку белого хлеба.
Шаман — не десантник. Буддист принимает награду за пение спокойно и с достоинством, улыбаясь в благодарность.
— Выводной! — кричит Слон. — Опусти нары Маадыру. Пусть спать ложится.
— До отбоя ещё полчаса… — сомневается выводной.
— Ничего. Заслужил.
Маадыру опускают нары, и он ещё раз одаривает нас добродушной улыбкой. Музыкальный вечер не закончен: со стороны Красных казарм доносится надсадное солдатское пение — началась вечерняя прогулка. В большинстве военных частей на вечерних прогулках в девяносто процентах случаев исполняются две песни, два солдатских хита всех времён и народов. Первый:
Мы — армия страны, мы — армия народа.Священный подвиг наш история хранит.
Второй:
Россия — любимая моя,Родные берёзки, тополя.Как дорога ты для солдатаРодная русская земля!
До сих пор без содрогания не могу слушать эти в общем-то неплохие песни.
Перед сном мы ещё раз идём покурить в прогулочный дворик. Ванька просит выводного вывести одного шустрого солдатика, чтобы помыть пол у нас в курсантской камере.
— С зубной пастой, — добавляет он. — А то набз. ели за вечер — не продохнуть!
Мытьё полов с зубной пастой — верх разврата. Делается это для того, чтобы в камере стоял приятный запах хотя бы половину ночи. Курсанты полы в своей камере не моют — западло.
Солдатик моет камеру быстро. Пока мы курили перед сном и трепались о том, о сём, камера уже была помыта. Мы берём свои шинели из специального шкафа в коридоре и идём спать.
Кинопрокат
Сейчас я по прошествии стольких лет удивляюсь, как можно спать на голых досках полностью одетым (даже в сапогах), укрываясь шинелью. Молодость берёт своё: мы спали в ужасной тесноте и холоде на нарах крепче чем я сплю сейчас на широкой удобной кровати. Уснул я сразу, как только затылок упёрся в холодные доски нар.
Утром нас разбудит часовой, забарабанив прикладом в дверь. Моментально проснувшись, мы подпрыгнули от неожиданности.
— Ты чего барабанишь, идиот?! — заорал спросонья невыспавшийся Слон. — Больной что ли?
— Вставайте, засони! Начгуб приехал, развод будет лично проводить.
Начгуб — это плохо. Начгуб — абсолютное зло. Как я говорил, в комендатуре по моим наблюдениям служили самые сволочные офицеры. А начгуб был такой сволочью, по сравнению с которым даже военный комендант казался ангелочком.
Мы быстро посещаем туалет, умываемся (наши мыльно-рыльные принадлежности хранятся в специальных ящичках в умывальнике), развешиваем шинели в шкафу и старательно их выравниваем. Военные помешаны на прямых линиях. Выравнивается всё: шинели в шкафу — шеврон к шеврону, постели в казармах — чтобы без единой складочки, кровати по верёвочке, сугробы — по девяносто сантиметров. Злые языки утверждают, что любовь к прямым линиям возникает при прямых извилинах в мозгу.
После скудного завтрака мы выходим на плац и строимся покамерно в одну шеренгу. Вся губа, все заключённые, кроме безвыводных — курсанты и солдаты.
— Смирно!! — истошно командует кто-то из выводных.
Мы вытягиваемся. Стоим по стойке «смирно» пять минут, десять, пятнадцать… Ожидание затягивается. Несмотря на конец апреля, утро сегодня холодное. Начинают мёрзнуть конечности от неподвижного стояния. Но никто не шевелится, не переминается с ноги на ногу: мы знаем, что окна кабинета начгуба выходят на плац, и он, скорее всего, сейчас глядит на нас из окна.
Наконец, выходит он, местный царь и бог, благодетель и повелитель — начальник гарнизонной гауптвахты капитан Абдрахманов, рослый крепкий мужик с узкими серыми глазами, стрижкой «ёжиком» и удивительно агрессивным выражением лица. Начгуб одет в гражданское, на нём чёрный кожаный плащ, в котором он здорово смахивает на эсэсовца. Картину дополняет любимица начгуба — здоровенная немецкая овчарка, бесшумно вышагивающая возле ног хозяина. По другую руку капитана — писарь с неизменной пластиковой табличкой в одной руке и фломастером в другой.
Мы вытягиваемся ещё сильнее. Абдрахманов обводит нас колючими серыми глазами. Стоит жутковатая тишина, только слышно карканье ворон. Эсэсовский плащ начгуба, овчарка, вооруженные часовые, выводные с шомполами в руках, вороньё, колючая проволока — настоящий концлагерь! «Слафянские сфиньи толшны карашо арбайтен, иначе — расстрель!»
Начгуб выдержал паузу и произнёс гениальную фразу, которую я запомню до конца жизни:
— Выше подбородки, подонки!!
«Подонки», и я в том числе, старательно задираем вверх подбородки. Через пару человек от меня — крепыш-солдатик, у которого практически отсутствует шея. Он старается больше всех, но мышцы короткой шеи не позволяют ему поднять подбородок до необходимого уровня. Абдрахманов медленно подходит к нему:
— Я сказал, выше голову, подлец!!
Указательным пальцем начгуб подцепляет подбородок солдата и грубо вздёргивает его вверх. Однако голова солдата никак не желает подчиняться начгубовскому пальцу. Капитан, не оборачиваясь, кричит:
— Писарь!!
Писарчук на полусогнутых ногах подбегает к капитану и подобострастно заглядывает ему в глаза внизу вверх.
— Добавь этому мерзавцу ещё пять суток! — приказывает начгуб.
Писарь, хихикнув, немедленно снимает колпачок с фломастера и черкает в своей сволочной табличке. Овчарка тихо рычит на «мерзавца» и «подлеца».
У начгуба есть право удлинять срок пребывания на гауптвахте. Капитан медленно обходит строй, и пара солдат получают по трое «бонусных» суток. Один — за оторванную пуговицу, другой — торчащую из воротника нитку. То, что у наглого писарчука самым бессовестным образом расстёгнута верхняя пуговица, из-под которой торчит неуставной тельник с золотой цепью, начгуб почему-то не замечает.
После осмотра начгуб с писарем удаляются и через некоторое время возвращаются, ведя за собой толпу гражданских личностей, странно выглядевших в нашем концлагере.
— Покупатели, — едва слышно комментирует интеллигентный Лёха, стоящий справа от меня.
Это приехали наши работодатели, и мы старательно встаём ещё смирнее, чтобы понравиться. Каждому хочется уехать на работу. Там можно курить, там покормят нормальной пищей, там можно не бояться, что кто-то добавит несколько суток за повёрнутую не ту сторону пуговицу. А кому-то не повезёт, и он весь день останется на гауптвахте, где будет до одури заниматься строевой подготовкой под бдительным взором начгуба. По идее существует несколько способов перевоспитания нас, дисциплинарников: чтение уставов, например. Но Абдрахманов признаёт только один способ — строевая. По Строевому Уставу нога марширующего должна подниматься на пятнадцать-двадцать сантиметров от землю, но у начгуба своё видение. «Нога при строевом шаге на гауптвахте поднимается на девяносто-сто сантиметров», любил повторять он. После трёхчасовой строевой таким шагом, напоминающим шаг почётного караула у Кремлёвской стены, отваливаются ноги.
Работодатели в сопровождении капитана, писаря и овчарки ходят вдоль строя, выбирая счастливчиков.
— Как рабовладельцы! — шепчет впечатлительный Лёха. — Ещё бы в зубы заглянули!
Квадратного вида «браток» в короткой кожанке выбирает Слона и Ваньку. У писаря в руках волшебным образом исчезает пластиковая табличка и появляется пачка нарядов на работы. Счастливчикам выписывается наряд, и они уезжают с братком.
Я смотрю на покупателей и удивляюсь, как им не совестно использовать рабов в конце двадцатого века. Вон стоит опрятная женщина среднего возраста, по виду похожая на учительницу. Неужели не знает, куда она пришла и кого выбирает для грязной муторной работы?
Строй постепенно редеет, и я начинаю волноваться. Ко мне подходит скромно одетый пожилой человек и кивает на меня:
— Вот этого!
Писарь моментально заполняет на меня наряд.
— И этого! — добавляет дядька, указывая на Руслана.
