Леонид Жуховицкий - Ночлег в чужой квартире
— Ну и что же теперь делать? — растерянно спросил Батышев.
Она посмотрела на него укоризненно:
— Я думала, вы мне скажете, что делать.
Он снова вздохнул, покачал головой и ответил:
— Ладно. Там сообразим. Давай-ка чай пить.
Марина порылась в кухонном столике, вытащила банку варенья. Батышев бегло глянул на часы. Половина второго. Да, пропала ночь…
Но подумал он об этом без сожаления. Пропала и пропала, бог с ней. В конце концов, можно один раз за пятнадцать лет… Тем более что по-настоящему пропадали как раз все остальные ночи. Ни черта от них не оставалось, даже сновидений. Спал он почти всегда плохо, вставал с тяжелой головой, но каждый вечер аккуратно укладывался, стараясь не поздно… А ведь, по сути, он ночной человек. Как здорово работалось по ночам в студенчестве…
— Что, прости? — поднял он голову, потому что девушка задала какой-то вопрос.
— А преподавать вам нравится? — повторила она.
Он подумал немного:
— В общем, да. При всех минусах… Пожалуй, начнись все сначала — выбрал бы то же самое. Раньше вообще шел на лекцию, как на свадьбу.
— А что с тех пор изменилось?
Он пожал плечами:
— Был молод, а теперь — нет.
— Единственная причина?
— Вполне достаточная.
— А может, просто стали равнодушней?
— Моя очередь исповедоваться? — Он улыбнулся и ответил спокойно: — Естественно. В сорок пять человеку положено стать равнодушней. Кстати, я не боюсь этого слова. Ровность души — качество совсем не плохое. В молодости человек глуп, ему хочется все переделать немедленно. А с возрастом понимаешь, что жизнь тебя намного умней, и самое разумное — предоставить ей идти своим ходом, а самому делать только то, в чем уверен наверняка.
Она посмотрела испытующе:
— А как к вам студенты относятся?
Он снова улыбнулся:
— Хорошо относятся. Принято даже говорить — любят.
— За что?
Батышев спокойно переносил этот допрос. Более того — резкость девушки ему нравилась. И приятно было отвечать так же искренне и прямо, защищая не привычные преподавательские полуистины, а то, что думаешь на самом деле.
— Считают эрудированным и смелым, — сказал он.
— Это действительно так?
— Нет, — возразил он ровным голосом, но не выдержал — опять улыбнулся. Все же это была славная роль — человека, говорящего только правду. — В общем-то, я знаю немало. Но то, что студенты считают меня эрудитом, говорит не столько о моей невероятной образованности, сколько об их собственном невежестве. А смелость… Тут просто занижены критерии… Стоит в лекции два раза уклониться от учебника или, не дай бог, ругнуть московского академика, который о твоем выпаде никогда не узнает — и ты уже Ян Гус, восходящий на костер… Нет, милая, я обычный кандидат наук… Если не случится непредвиденного, через несколько месяцев стану обычным доктором.
— Ну и что тогда изменится в вашей жизни?
— Зарплата, — усмехнулся он. — Может, уверенности прибавится.
Слушала Марина как будто внимательно. Но в вопросах ее Батышев не мог уловить порядка и логики. Казалось, она как летчик, не видящий цели, сбрасывает бомбы, просто чтобы избавиться от них.
— А зачем вам в Москву?
— У нас решается вопрос о кафедре. Заведовать предложили мне. Ну и, естественно, пошли интриги. А там в министерстве работает мой друг, еще со студенчества, с твоих лет.
— Блат? — спросила она без осуждения, просто, чтобы понять.
— Нет, дружба, — так же спокойно возразил он.
Она замолчала и принялась грызть сухарь, словно потеряв интерес к теме. Но потом привычно сдвинула брови и, не убирая сухарь от губ, поинтересовалась:
— Кета — для него?
Батышев почувствовал, что краснеет. Вопрос был неприятен даже не вторым своим смыслом, а тем, что проклятая авоська все-таки вылезла на первый план во всем своем провинциальном убожестве. В самом деле, смешно — как старуха с курочкой к «фершалу»… И опять вспыхнуло раздражение против жены — и за то, что так горячо подхватила его случайную фразу, и за то, что увязала рыбу кое-как, по-домашнему, словно ехать ему было не в Москву, а на дачу… Чтобы раздражение это не прорвалось в разговоре, он произнес академическим тоном, словно семинар вел:
— Думаешь, подношение? Взятка натурой?
Он улыбнулся, стремясь вызвать ответную улыбку. Но девушка просто слушала — внимательно и серьезно.
— Во-первых, — сказал Батышев, — в таких случаях если дают взятки, то не рыбой. Во-вторых, я уже говорил, что он мой друг, пять лет учились вместе и, смею надеяться, судить обо мне он будет не по рыбьему хвосту. А самое главное — мне ведь эта кафедра, в сущности, вовсе не нужна…
Он вдруг сообразил, что палит из пушки по воробью, что дурацкая авоська просто не стоит разговора — улыбнулся, ну, пошутил, и все! Но что делать — начав, он уже не мог прерваться на полумысли.
— Понимаешь, — продолжал он, — я даже не знаю, хочу ее получить или нет. Ну что она мне даст? Чуть больше денег, чуть больше хлопот. Денег мне, в принципе, хватает, и, честное слово, лишний час нужней, чем лишний рубль… И вообще я не администратор. Я люблю преподавать, люблю писать и менять работу не собираюсь — я же тебе сказал. Если хочешь, я даже не знаю, чему буду больше рад — утвердят меня или нет. Может быть, даже если нет. Парадоксально, но это действительно так.
Пока Батышев говорил, раздражение его прошло. А последние фразы он произнес вообще с удовольствием — ведь все сказанное было правдой, и, прежде чем решиться на поездку в Москву, он и в самом деле долго колебался.
Марина спросила:
— А зачем вы тогда летите?
— Лечу зачем?
Он проговорил это по инерции прежним лекторским тоном, но тут же запнулся и замолчал. А действительно, зачем? Спроси девушка об этом минут десять назад — наверное, ответил бы легко. Но что возразить теперь, после собственных аргументов против поездки, весьма убедительных и, в общем-то, достаточно искренних?
— Ты знаешь, — признался он, разведя руками, — в принципе, незачем. Ну, в Москве побывать не плохо…
Недоуменно пошевелил бровями и попытался объяснить и ей, и самому себе:
— Пожалуй, стадная психология. В магазине все бегут туда, где уже стоит очередь.
— А вы не можете отказаться?
Батышев пожал плечами:
— Да, пожалуй, могу…
Он сказал и удивился — а ведь в самом деле может. Ну, зачем ему кафедра? Когда прикидывал, минусов выходило много, а плюсов… Влияние, вес? А нужен ему этот вес? Заседания, от которых теперь уже не отмотаешься, жалобы, отчеты… Всякие бездарности будут льстить, тащить в ресторан, обрабатывать перед защитой. И — время, еще меньше свободы, а ее и так чуть-чуть… Кстати, если он уклонится, назначат Лещева — вполне порядочный человек…
— Варенье-то ешьте, — сказала Марина.
Батышев кивком поблагодарил. Как только он решил, что от кафедры откажется, анализировать всю эту историю стало интересно и даже забавно.
— Видишь ли, — сказал он девушке, — кафедра — это все-таки ступенька вверх. Видимо, срабатывает инстинкт самосохранения. Ведь жизнь человека, если ее изобразить графически, примерно вот что, — он прочертил в воздухе нечто вроде склона горы и продолжал, показывая пальцами, — вверх, вверх, вверх, а потом силы иссякают — и тем же склоном вниз. Очевидно, у всех у нас в костях страх перед этим будущим падением, вот и стараемся забраться повыше. Особенно перед старостью.
— Но вы же не старик, — возразила она довольно сурово, словно отводя это оправдание.
— Ты действительно так считаешь?
— Я никогда не вру.
— А что значит — не старик?
— Значит — не старый. У нас на курсе девочка любит человека старше вас.
— Это не выглядит смешно?
— Почему же смешно? — произнесла она осуждающе.
— Ну ладно, — сказал Батышев, — спасибо на добром слове.
Он поднялся из-за стола, посмотрел ей прямо в глаза и проговорил с веселым азартом:
— А знаешь, ты мне очень вовремя задала этот вопрос: зачем?.. Есть не хочешь?
— Нет.
— Смотри. А то давай истребим кету?
— Не стоит кромсать из-за ломтика — вдруг пригодится, — ответила Марина и улыбнулась.
Она снова вымыла чашки, только теперь Батышев ей помогал — орудовал полотенцем.
— А все же здорово — сказал он задумчиво, — что мы тут с тобой оказались. Главное, незнакомые люди. Ни связей, ни обязанностей. Легко говорить друг другу правду! Ведь человеку, даже неглупому, так нужен время от времени взгляд со стороны… Хотя бы просто слушатель. Когда рассказываешь искренне, самому все становится понятно. В этом, кстати, и заключалась реальная польза исповеди. Поп мог дремать — неважно. Человек рассказывал и сам судил свою жизнь!..
Батышев вдруг устыдился своего многословия. Тягостная привычка преподавателя, привыкаешь, что тебя безропотно слушают и два, и четыре часа…
