Наталья Суханова - От всякого древа
Она уступила. И почти сразу же то, что только что было спасением, стало просто и обыденно. Она видела это. О первом падении, правда, он не расспрашивал. Он был ласков. Но в этой ласковости появилась едва заметная небрежность.
На прощание Алексей Иванович не поцеловал ее, а только пошутил. И хотя он до этого вечера вообще не целовал ее, и многие из тех, с кем бывала она раньше, тоже не целовали, провожая ее после домой, она испугалась: а что как это значит, что больше ему ничего не нужно и он уже не придет.
Она чувствовала себя униженной не оттого, что случилось, а оттого, что не знала, захочет ли он прийти еще, и оттого, что не могла думать ни о чем другом.
Чувство унижения не проходило. Странно, что раньше она почти никогда не испытывала унижения, в какую бы грязь ни влазила. Злость на себя, на мужиков, на жизнь — да. Что же касается грязи, она просто отряхивалась от нее, как собака, вылезшая из лужи. Хоть бы и с тем биологом, с которым, польстившись на его ум и шутливость, ходила она в ночь на гору.
Биолог оказался порядочным таки гадом, так что Лизка попросту сбежала от него. Шла себе и шла напрямик через темный еще лес. И по мере того как светлел над ней утренний лес, все яснее чувствовала, будто никакого биолога и не было вовсе. И в двадцать раз больше, чем этот трепач, значила для нее повстречавшаяся ей уже в городе цыганка с голопузым ребятенком. Цыганка попрошайничала, а у Лизки, как нарочно, денег не было ни копейки, нечего было и искать в карманах своего жакета. Какая-то женщина остановилась возле них, набросилась на Лизавету:
— Зачем вы даете цыганам деньги? Вы сами же их и распускаете. Ведь они прекрасно могут работать! Может, я бы тоже хотела ничего не делать, таскала бы с собой ребенка по улицам — целый день на свежем воздухе, чем плохо?! Так мы почему-то должны работать, жилы из себя выматывать, а они плюют на всякий долг: подай им — и все тут!
Так и не найдя никаких денег, Лизка отдала голопузику ветку боярышника, сломанную по дороге…
А о первом возлюбленном Алексей Иванович все-таки спросил ее — в следующий раз. Из того, как он расспрашивал, Лизка поняла, что зря она и боялась встретить Сеньку или как-нибудь выдать себя: все, что нужно, знал о ней Алексей Иванович, может быть, еще до того, как пришел взять свои «Сказки», а может быть, сразу после этого, порасспросив о ней кого-нибудь. Его любопытство, любознательность, раньше ей приятные, делающие Лизку интереснее даже ей самой, теперь, наоборот, как бы унижали ее, уводя назад, ко всем прочим. Но ведь она уже не была, как все другие, она уже была ему близкой, пусть не совсем, а все-таки своей. А он не хотел этого понимать. О том, что она боялась обнаружить все эти дни, он расспрашивал так, словно не находил в этом ничего особенного. И сама его мягкость тоже не была ей приятна сейчас. Это было так, словно, поглаживая, ее изучают. Она все сдерживалась, боясь своей невоспитанности, своей грубости, да и на что, собственно, было злиться — не на мягкость же, не на любознательность, не на то, что ему все равно, какая у нее репутация! И все-таки она не вытерпела — огрызнулась на его расспросы. Он не обиделся. И после каждой резкости, видя, что Алексей Иванович не обижается, она опять дерзила, каждый раз и страшась, и словно бы даже желая, чтобы он все же обиделся.
— Ты чем-то расстроена, — сказал он. — Может, у тебя какие-нибудь неприятности дома? Нет? Ну, тогда тебе просто нужно отоспаться. Нет, нет, сегодня долго гулять не будем — отдыхай!
А на следующий день он не пришел. И на второй день — тоже. Она думала — может, он опаздывает к концу ее работы, сидела в библиотеке допоздна, чувствуя, как пухнет, гудит голова, как болит сердце, так что нужно вжимать в грудь руки, чтобы хоть немного утишить эту боль. Она ходила по улицам, по парку, надеясь его встретить. Только в санаторий она не решилась пойти.
Алексей Иванович появился на третий день, веселый и добродушный.
— Живы?! А я, представь себе, в Теберду смотал. Совершенно неожиданно! И помолодел на двадцать лет! Не веришь?.. Ты что, Лиза? Лизочка! Ты плачешь?! Лизонька, что ты?! Ну, хорошо, хорошо, успокойся… Кончай работу, я подожду на улице… Ну, хорошо, здесь… Хорошо, хорошо, я ни о чем не спрашиваю!
И когда они шли от библиотеки, он действительно ни о чем не спрашивал, только посматривал сбоку, грустно и ласково. И от этого взгляда она готова была снова разреветься.
Только потом, уже на скамейке, взял он Лизины руки в свои:
— В чем дело, Лизонька? Ну, что, родная? Почему ты плачешь? Ну, вот снова… Что тебе во мне? Старом дядьке?.. Вот свалился я откуда-то, заставляю тебя страдать… А ведь еще три недели назад ты даже не подозревала, что есть на свете такой старикан… Ну, скажи мне, почему ты плачешь? Ну…
В этом мягком, взволнованном допытывании она чувствовала — ему хочется ее ласковых слов, ее признания. Но именно этого-то она и не могла: хоть режь, она не могла ему сказать того, что он ждал от нее, а почему, она и сама объяснить не могла бы.
Видя, что слезы не утихают, Алексей Иванович посадил ее к себе на колени, покачивал, как ребенка:
Наш Лизочек так уж мал,Так уж мал…
Она смеялась и снова плакала. Алексей Иванович называл ее совенком, говорил, что этих птиц считают мрачными, но они веселые, очень доверчивые и наивные, они, правда, едят мышей, но для них это еда, а не грех, бог лишил животных сознания греха, сделав их блаженными.
— Разве вы верите в бога? — спросила Лизавета сквозь слезы.
— Нет, это так, для образности… Спи, совенок, спи, я тебя покачаю…
В эту ночь, может быть, в первый раз в жизни она и стыдилась близости, и была выше этого стыда, в первый раз она ласкала и чувствовала себя одаривающей, и ничего ей не было жалко в жизни, ни в прежней, ни в будущей, потому что она была Лизонькой, совенком, и ему было хорошо с ней…
А назавтра она вдруг с ужасом поняла, что он скоро уедет, и больше уже не могла об этом забыть. Правда, ей все время представлялось: если бы оказалось, что он ее любит, по-настоящему любит, тогда уже не важно, что он уедет, так даже лучше будет, что он уедет, — только бы знать, что он ее любил, любил по-настоящему.
Осторожно она расспрашивала его о семье. У него был большой сын — шестнадцати лет, отличник, баскетболист, и Алексей Иванович очень гордился им. Ну, а любит ли он жену, спрашивала Лиза с замирающим сердцем. Да как сказать, любит, наверное… Это не было ни «очень», ни «я не хочу об этом говорить». «Как сказать… наверное…» — этим, пожалуй, можно было и пренебречь.
Ну, а почему он стал ухаживать за нею, допытывалась она, почему не за ее красивой подругой хотя бы?
— А я не люблю ухаживать за красивыми. Подсев к хорошенькой девушке, заранее знаешь, что скажешь ты и что ответит она. Хорошенькая девушка так часто отвечала на стандартные заигрывания, что даже для нестандартных, неожиданных фраз у нее есть своя штампованная реакция — презрительное молчание.
Но это все был не тот, нужный Лизе ответ.
— А вообще вы часто?..
— Что — часто?
— Ну, ухаживаете за женщинами? Заигрываете?
— Не очень. Некогда как-то.
— А как вы относитесь… Ну, если девушка не очень строго вела себя раньше?
— Если девушка не очень… Видишь ли, Лизок, пока я не полюблю, мне, в общем-то, безразлично это. Я ведь тоже не святой. И почему я должен требовать от женщины, чтобы она была лучше меня? Но вот если я… полюблю, что ли… почему-то все меняется… Я даже к себе тогда ревную — почему она согласилась быть со мной, когда я еще не очень ее и любил? Почему она позволяла мне относиться к ней легкомысленно? Ну да все это сложная штуковина.
Тут, вероятно, и можно бы спросить: ну, а к ней как он относится? Но что-то в прошлых его ответах удерживало Лизавету — ни один из них не касался почему-то ее — она была только собеседницей, не больше.
Все-таки она спрашивала позже, посреди совсем другого разговора, спрашивала со смехом, с улыбкой:
— А ко мне вы как относитесь?
И с улыбкой же он ей отвечал;
— Как к ребенку.
Потом она обсуждала с подругой, теперь уже посвященной в ее роман, что это значит — «как к ребенку».
— Он тебя не принимает всерьез, — заявляла подруга.
Обиженная, Лиза уходила домой. Но потом Лялька сама приходила к ней и рассказывала, что встретила Алексея Ивановича и тот расспрашивал о Лизе.
— Он тебя все-таки любит, — говорила Лялька.
Об этом же говорили карты. Лизе все время выпадала «душевная болезнь» и «любовь червового короля». И он, и она должны успокоиться каждый своим домом, но их любовь друг к другу оставалась даже после того, как дважды отбрасывались все парные карты. И ее «душевная болезнь, тоска, удар» — тоже.
Наутро, однако, в тишине библиотеки Лизавета отходила от всех этих разговоров и карт и понимала, что все это ерунда, а верно только одно, что Алексей Иванович уедет — и тогда она совсем не знала, для чего же ей жить. Жить казалось ей невозможно. Но она взглядывала на часы, много ли еще осталось до его прихода, — и это ожидание, эта предстоящая встреча разом перечеркивали представившуюся ей на мгновение невозможность жить — наоборот, все делалось осмысленным, полным жизни и прекрасным. Странно, что один только вечер, одна только встреча делали совершенно неважной всю остальную жизнь. Едва она вспоминала, что, прежде чем уехать, он еще придет сегодня, и завтра, и послезавтра, как тут же делалась совершенно счастливой и, не умея иначе объяснить эту недальновидность, говорила себе бесшабашно: «А после хоть в омут», «Подумаешь, и вся-то жизнь чего стоит!»
