Миша Ландбург - Семь месяцев саксофона

По личикам девочек пробегает тень изумления, и в анкете опроса отмечается: «У господина мнение отсутствует».

«Надо же такое, – думаю я. – У господина мнение отсутствует».

***

– Знаю, – сказал Колдун, – и про записку знаю, и про дверь… Девять раз дверь отворилась, за долгие годы – девять раз…

***

– Что новенького? – спрашиваю у человечка в проходной.

Человечек сползает со стула и, растирая маленькими ладошками онемевшие колени, кивает на коричневый транзистор.

– Всё падает, – говорит он. – Всё…

– Лишь бы не аппетит, – утешаю я человечка и, надев форменную фуражку охранника, опускаюсь на освободившийся стул.

– Приятного дежурства, – говорит человечек.

– Да уж, – говорю я.

В проходной тишина и неубранный стакан пахнет кофе.

Наклоняюсь к телефону. Мама по-прежнему спит, спит, спит, спит, спит, спит, спит.

В десять вечера меня сменит Рахман. Он сбежал из Ирана и говорит, что предпочитает сидеть и охранять сумасшедших здесь, чем сидеть под охраной у сумасшедших там.

***

Иногда в проходную заглядывает медицинская сестра Зина; глаза красивые, плечи опущенные. На днях Зина сказала:

– Мир заселён лицами…

– Людьми, – поправил я.

– Люди – это их лица.

– У людей ещё и руки, и спины, и ноги …

– Конечно… Но не более того…

– Обидно, – заметил я. Мне было трудно согласится с тем, что ноги у Зины «не более того…»

***

Снимаю с головы форменную фуражку, кладу рядом с телефоном и думаю о законах мира и о том, что теперь ухватился, потому что рисовать лица – это Что-то. Кроме того, охраняю маму, которая тоже пытается ухватиться…

В раскрытую дверь проходной виден кусочек двора и три скамейки. Достаю карандаш.

На траве, прижавшись спиной к дереву, сидит г-н Рудерман; он постоянно сосредоточен на идее истребления цветных бабочек, отчего его лицо искажено судорогой поиска.

– Зачем бабочек губить? – как-то спросил я.

– Это необходимо! – ответил Рудерман. – Разве не понятно?

Вожу по листу бумаги карандашом – у Рудермана замечательное лицо.

– Ловко, – говорит Зина, указывая на лист. – Ловко.

– Практикуюсь, – говорю я, – набираюсь опыта…

– Портрет Рудермана – это то, что тебе надо?

– Пока – то…

Зина молча поворачивает лицо к дороге, уводящей из Беер-Якова.

– Дежурство прошло нормально? – спрашиваю.

В ответ Зина что-то напевает.

– Что это?

– Русская песня «Когда я на почте служил ямщиком», – смеётся Зина.

– Ещё! – прошу я. – Спой ещё.

Зина улыбается, а глаза грустные.

– Что означает «когда я на почте служил» – понимаю, но что означает «ямщиком»? На нашей почте такой должности не было…

Зина резко вскидывает голову и смотрит на меня в упор.

– Пытаешься стать художником? – спрашивает она.

– Пытаюсь жить, – говорю я.

– Жить?

– Только, ради бога, не спрашивай, что это означает.

– Не буду, – глаза Зины смотрят чуть растерянно.

«Кажется, я ещё не влюбился, – решаю я. – То есть, ни к чему об этом думать, если пока ещё…»

– Сбежать бы куда-нибудь, – говорю я и слышу, как стучит моё сердце. – Тебе не хочется?

– Ещё как!

– Правда? – стараюсь говорить весело, но получается сдавленно, будто меня тянут под воду.

– Ещё как хочется, – повторяет Зина.

– Освобожусь в десять, и можно будет поехать к морю, чтобы послушать, как бегают волны. Так, как бегают волны, никто в мире бегать не умеет.

Смотрю, как Зина уходит.

Мой сменщик Рахман приходит ровно в десять.

***

Опустив в «фиате» боковое стекло, вдыхаю тепло ночи и, включив приёмник, ловлю бодрящий шёпот саксофона.

Месяц четвертый

Первая женщина, в которую я влюбился, была арабка из Лода. Ей было за пятьдесят, но для меня её возраст существенного значения не имел, так как мне было около двенадцати.

По утрам арабка появлялась на нашей улице с тележкой, груженной дынями, и оставалась на тротуаре до наступления темноты; я трепетно разглядывал её груди, которые каждая были величиной с супную кастрюлю; и были они не круглые, а квадратные, и находились не там, где у других женщин, а прямо на животе. Груди арабки приводили меня в мучительное состояние, и по ночам мне снилось, что они колышутся на моих дрожащих от возбуждения коленях, а я заботливой рукой отгоняю наглую муху, которая норовит разместиться именно на том, что волнует меня больше всего на свете.

Потом, когда сезон дынь окончился, я влюбился в другую женщину, которой было лет шесть-семь; у неё было красивое имя Бланш, а ещё у неё был серебристого цвета велосипед. Бланш привезли из Франции, и этот факт погубил всё дело. «Все француженки – бляди!» – утверждали на нашей улице. (Прежде я узнал, что все румыны – воры!) «Француженки только и делают, что задом виляют, – говорили братья Азулай, – и этим местом зарабатывают себе на пропитание».

Несколько недель кряду я внимательно присматривался к телодвижениям Бланш, но ничего «французского» не обнаружил; по правде говоря, я не обнаружил у Бланш даже наличие зада, но, приученный слушаться взрослых, я, после некоторой внутренней борьбы, подавил в себе чувство к бляди.

***

Любовь! Снова любовь!

Звоню в комнату медицинских сестёр:

– Пожалуйста, сестру Зину.

– Кто просит?

– Сумасшедший!

Зина подходит к телефону через минуту.

– Какого чёрта ты замужем? – спрашиваю я.

– Так уж…

– Это отменить можно?

– Прошлое не…

– А забыть?

Тишина, словно наступил конец света.

– Не молчи, – прошу я.

– Где ты? – вдруг говорит Зина.

– В проходной, но могу попросить, чтобы меня сменили, и мы сможем…

– Ладно.

– Тогда в четыре, возле ворот.

– Ладно.

– Надеюсь, что твоя память…

– Ненавижу её.

– Грустные глаза – это из-за памяти?

– Не мучай меня.

– Прости…

Ровно в четыре появляется карлик и, взобравшись на стул, раскладывает у себя на коленях нейлоновый мешочек с пятислойным сэндвичем.

– Спасибо, приятель, за услугу! – говорю я и выбегаю к Зине.

– Как мама сегодня? – спрашиваю я.

– Лечится… – Зина задумчиво смотрит то на меня, то на пыльный куст виноградника.

– В машине полный бак бензина, – говорю я.

– Отлично, – говорит Зина, и я ощущаю на своём колене тепло женской ладони.

«Жаль, что отменить прошлое невозможно…» – думаю я.

***

Находясь в засаде, солдаты знают, как отвлечься от страха и всякого другого: следует перевести взгляд от автомата на травинку в песке, а потом на небо, на ногти, на пуговицу нагрудного кармана, на уснувшего товарища, на гусеницу танка, на ящик со снарядами, на тень, сбегающую вниз по холму, на пыльный ботинок, на пролетевшую в небе птицу и снова на ногти; главное, взгляд надолго ни на чём не останавливать…

***

– Не хочу думать о прошлом, – говорю я.

– Не думай.

– А ты?

– Я не думаю.

На моём колене ладонь – белая, прозрачная. «Наверно, у Зины и спина белая, и живот…» – перевожу взгляд на шоссе, на мимо проехавшую машину, на рекламный щит, а потом снова на ладонь.

– Держи так, – прошу я, – держи руку так всегда…

Зина молчит. «Сражается с памятью», – решаю я. Взгляд Зины останавливается на кафе при заправочной станции.

***

Лицо хозяина кафе залито улыбкой. Работает кондиционер. Над столиками лица: плоские, мясистые, безучастные, недоумённые… Человеку язык ни к чему – говорят лица. Передо мной лицо Зины. У Зины лицо любимой.

Интересуюсь:

– Какое лицо у меня?

– Глупое, – отвечает Зина и идёт к стойке б ара. Она возвращается к нашему столику с небольшой бутылочкой бренди. – Хочу «обмыть» мой будущий портрет. Крупные события надо «обмывать» непременно! Русский обычай…

– Русские знают толк в крупных событиях, – говорю я. – А что пьёт твой муж?

– Кажется, бренди.

– Вот как…

Иду к стойке бара, а потом, после короткой и конструктивной беседы с хозяином кафе, развлекаю Зину движениями носа.

Хозяин, убрав со стола бутылочку бренди, оставляет графинчик и два стакана с содовой.

– Что это? – спрашивает Зина.

– Виски, – сообщаю я. – Будем пить виски!..

Зина молча пожимает плечами, а потом спрашивает:

– Какая разница, чем «обмывать»?

– Виски дороже.

– Тебе нравится пить то, что дороже?

– Я обожаю пить поганый виски, – рычу я. – У меня непреодолимая страсть к этому вонючему, поганому виски!

– У тебя страсть к поганому и вонючему?

– Твой муж хлещет бренди, – взрываюсь я. – И ничего другого мне не остаётся, как пить этот вонючий, поганый виски.