Антон Клюшев - Гитлер капут
“Какие, к черту, мародеры? – звенел ее голос от гнева. – Стала бы я рисковать ребенком из-за поношенного тряпья! Это же надо додуматься – вдову героя обвинить в мародерстве! У вас совесть есть, или пропили?” После такого выпада мне стало еще страшнее. Ополченцы смотрели на мать, как на помешанную, и я нисколько не сомневался: сейчас нас поставят на колени, и… поминай, как звали!
“Читайте! – сунула она бумаги в лицо самому главному. – Написано русским языком: “Наградить капитана Климова орденом Красной Звезды!” С советских времен, между прочим, храню! А здесь по-сербски написано, и тоже награда! Настоящий боевой офицер! На таких земля наша держится! Человек чести! Дом, семья, Родина – для него святое!”
Ополченцы смотрели на мать выпученными глазами, в которых невозможно было прочесть: верят ли они ее словам? Понимают ли, о чем речь, или просто оторопели спьяну?
Мать прочертила указательным пальцем круг, в который попали и ополченцы: “Мы все его недостойны! Слышите? Все!”
Она разрыдалась, с укором глядя на них: “Вчера Коленька пал смертью храбрых – защищал исполком… До последнего вздоха, до последней капельки крови… С первых дней добровольцем ушел…”
Мать опустилась на колени, и я тенью последовал за ней, не сводя глаз с автоматов. В мозгу стучало “бежать!” – но мои ноги будто налились свинцом, а взгляд приклеился к командиру.
С напряженным вниманием он вчитывался в бумаги, беззвучно шевеля обветренными губами. Подчиненные терпеливо ждали, оставив в покое бутыль.
В голосе матери послышалось нечто новое. Я мельком на нее глянул: ползая на коленях, она собирала разбросанную в пыли одежду.
“На кого ж ты покинул нас! – стенала она над каждой вещью, прижимая поочередно к лицу и поливая слезами. – Как жить теперь? И зачем нам такая жизнь?”
Перед ней поставили бутыль. Мать шарахнулась от нее, словно столкнулась нос к носу с гадюкой. Чумазая, с растрепанными волосами и безумным взглядом, она внушала мне страх.
“Выпей, полегчает”, – бросил ей командир, передавая документы бойцам. Неожиданно мать вцепилась ему в галифе: “Убей нас, прошу! Обоих убей!” Командир испуганно отпрянул: “Сдурела, что ли?” Мать послушно опустила руки и по-собачьи отползла ко мне. Я зашипел на нее: “Я не хочу умирать!” Она обхватила меня грязными руками и тоненько заскулила.
Бумаги прошли по рукам и вернулись назад к командиру. Он протянул их матери.
“Добрый был казак”, – услышал я знакомую похвалу, которая, несмотря на весь мой испуг, резанула по сердцу безжалостным “был”. Нестройным хором эти слова повторили и другие ополченцы. И только заподозривший в нас мародеров по-прежнему сомневался: а что, если документы украдены или поддельные? И вообще баба какая-то странная… К счастью, командир на него прицыкнул.
Матери вновь предложили выпивку. К моему удивлению, она не отказалась. Впервые в жизни я увидел ее пьющей. Сделав пару глотков, мать сильно закашлялась – вид у нее стал совсем жалкий.
Отдышавшись, она спросила, где искать тело. Командир ответил: погибших защитников исполкома недавно увезли на кладбище, сегодня же их зароют в братской могиле. Мать закатила глаза: “В какой еще братской могиле? Дикость какая-то!” Но ополченцы были другого мнения, ведь всех прочих убитых из-за угрозы эпидемии хоронили где придется – в парках, на берегу Днестра и даже во дворах.
“Идем на кладбище!” – заявила она, стягивая бечевкой одежду.
При мысли о том, что нам придется плестись в такую даль, рискуя на каждом шагу, меня охватил ужас. Воображение рисовало картины одну страшнее другой – штабеля покойников и братская могила непомерной глубины…
“Пошли домой!” – потянул я мать за руку, не стесняясь плаксивого тона.
“Нет! – отрезала она, до боли сжав мне ладонь. – Это наш долг! Все должно быть по-людски, по-христиански… Небось и отпевания не будет?!”
Она с вызовом посмотрела на ополченцев – многие смущенно опустили головы. Мать презрительно повела плечами: “Все понятно! Зайдем в собор, оттуда – на кладбище!”
После такого я уже почти не сомневался – она тронулась рассудком.
“Хочу домой!” – заныл я с новой силой.
“Тоже мне, казак! – усмехнулся командир. – Бери пример с мамаши!”
Я совсем не стыдился проявленного малодушия – любой позор казался сущей мелочью в сравнении с кладбищенскими мерзостями.
“Мне надо Мендельсона учить!” – захныкал я, использовав последний довод.
Кто-то из казаков тут же заметил: “Шнипельсона, пацан, надо не учить, а мочить!” Остальные дружно загоготали. Самый недоверчивый в момент нахмурился: “Говорю, надо в штаб их свести, – брешут, сволочи, ей-богу брешут!”
Не обращая внимания на то, что я отчаянно упирался, мать потащила меня в сторону кладбища. Озираясь на ополченцев, я спотыкался и падал, поднимался и снова бежал, как щенок на поводке у чересчур ретивого хозяина. Казаки смотрели нам вслед и, вероятно, надо мной потешались, но я думал лишь о предстоящем кошмаре с покойниками и с обидой поглядывал на мать, которая продолжала больно сжимать мою руку.
Торопясь, она шепотом приговаривала: “Ну, идем же, сынок! Скорее, родной!” Я хныкал, как маленький, и злился, не понимая, что же на нее нашло.
Когда мы свернули за угол, она, хватая ртом воздух, как выброшенная на берег рыба, наконец отпустила мою руку и устало прислонилась к столбу. Я смотрел на нее широко раскрытыми глазами, а она на каждом выдохе роняла: “Прости, сынок… За грубые слова… За то, что руку сдавила… За то, что повела с собой… Каким-то чудом пронесло… Угораздило на них нарваться… Сама же слышала по радио! Смерть мародерам… Проклятые убийцы! Знаю эту породу… Твой отец рассказывал… Когда-нибудь и ты узнаешь…”
“Не хочу на кладбище!” – набычился я, увидев, что мать вернулась в прежнее состояние.
“И у меня нет никакого желания, – ответила она. – Но кто бы нам поверил, если бы мы сразу пошли домой?”
Мать улыбнулась уголками рта и ласково погладила мою ладонь. Страх отступил, и в голове немного просветлело. Припомнилось, как в новостях по радио рассказывали о казачьих эскадронах “Смерть мародерам!” – мать и тогда произнесла: “Проклятые убийцы!” Мне было не понять, за что она на них взъелась, но я не уточнял. Теперь и без объяснений все стало ясно. Как обычно, она оказалась права.
“Все во рту пересохло, – вернул меня в реальность голос матери. – Отравы этой выпила – чуть не задохнулась…”
Я крепко стиснул ее. Она ненавидела спиртное – не пила даже на Новый год! – и ругала отца, когда он приходил выпившим. После каждой ссоры требовала от меня клятвенных уверений, что я никогда в жизни не притронусь к “отраве”. И вот ей пришлось ради нашего спасения пойти на такую страшную жертву. Конечно, мое сердце переполняла жалость…
Мы возвращались дворами. По пути нам встретилась изрешеченная пулями машина “скорой помощи”. В залитом кровью салоне лежала мертвая женщина в белом халате. Мать закрыла мои глаза ладонью, но я успел разглядеть – убитая была молодой и, наверно, красивой. О последнем я мог только догадываться – смерть обезобразила ее лицо страшной гримасой. Рядом с машиной валялся выпотрошенный медицинский сундучок. Без объяснений я понял: здесь побывали мародеры.
В одном из дворов мы встретились с ними вживую. На развалинах дома мужчина и парень выискивали уцелевшее добро и сносили в забитую под завязку грузовую тележку. Лица обоих скрывали маски, как у грабителей банка, но мать все равно запретила на них смотреть. После встречи с казаками она боялась даже собственной тени!
Жильцы уцелевших домов пытались пристыдить мародеров, но те, не поднимая голов, упорно делали свое дело. Не остановили их даже угрозы вызвать казачий патруль.
“Когда надо, до этого патруля не докричишься…” – тихонько проговорила мать.
Неожиданно перед нами вырос бородатый мужчина с двустволкой, и мать испуганно швырнула узел с вещами, словно он жег ей руки.
“Мы не мародеры! – скороговоркой затараторила она. – Мужа убили, думала, переодеть в эти вещи, но не успела – похоронили без нас! Не понимаю, к чему эта спешка? А одежда и не нужна нам теперь – забирайте, вам будет как раз!”
Бородатый смерил нас тяжелым, недобрым взглядом и направился в сторону мародеров, выкрикивая что-то угрожающее. Так и не подобрав свой узелок, мы припустили со всех ног.
“Зря вещи оставили, – бросил я матери. – Могли обменять на хлеб”.
“От греха подальше”, – ответила мать, и я спорить не стал, тем более что у нас за спиной один за другим прозвучали два выстрела.
Мы спешили уйти, чтобы вторично не оказаться в лапах у эскадрона.
“Мам, а кто такой Шнипельсон?” – спросил я, когда до цели оставалось совсем близко.
Она несильно сжала мою ладонь: “Не повторяй всякие глупости!”
Оглянувшись, я перешел на шепот: “Если придут казаки, их расстреляют?”
“Нас это не касается!” – сухо отрезала мать и сжала мою руку сильнее. Я хотел спросить еще кое-что об эскадроне, но тут над нашими головами просвистела ракета и неподалеку рвануло. Мать заслонила меня собой, а я пренебрежительно хмыкнул: “Мазилы!” Мать смолчала – ей было явно не до шуток. Она почему-то упорно не хотела понять, что если свист удаляется, то и опасность миновала. Я этим пользовался сполна и после каждого взрыва старался ее взбодрить, исполняя тем самым отцовский наказ “быть мужчиной”.
