Геннадий Новожилов - Московский Бисэй
Шура дослушал дифирамб и снова за свое:
– Наблюдая таких же, как я, слабоумных, ясно вижу – этот контингент придурков создан специально. Эта каста страданиями своими вырабатывает некую энергию, а эта энергия вроде корма для каких-то сил. Согласен?
– А может, не корма, а острого соуса, – смирился Костя. – Скажем, вроде аджики.
– Точно! Вот “Чудо Георгия о змие”. Для меня это иллюстрация жития таких, как мы с Капитолиной.
– Ты, Шурей, конечно, Егорий, а Капа, конечно, змей.
– Нет, Кость, не так. Они меняются местами: сегодня на коне, завтра во прахе, с железкой в кишках. И так всю, всю жизнь.
– Ты меня, Шурей, извини, но то, что я наблюдаю, говорит мне о том, что ты валяешься внизу больше времени, чем она. Что, нет?
– Ха, больше времени! Я теперича навсегда внизу, а она сверху. Вот такая у нас эротика.
Несчастный Шурей еще долго живописал свою змеиную жизнь. Эта жизнь представлялась Косте в виде капкана, куда обреченный Александр попал стопой. Уж объедены все листья на ближайших кустах, уж обглоданы все травы вокруг капкана, а спасенья нет как нет. И вот Шурей делает последнюю попытку, чтобы вернуться к людям. С нечеловеческим воем перегрызает он ногу и, оставив ее в капкане, уползает навстречу свободе и пристойной жизни.
– А похожа она у меня потому, – вдруг произносит Костя, – что в роду у Катерины наследил какой-то шустрый азиат. Отсюда косоглазие, общее для всех восточных Катек.
Они долго лежали молча, и уж сон хозяйничал в комнате, когда засыпающий Костя услышал:
– Ты что, в Катьку втрескался?
Костя сделал вид, что спит. Он посопел, пока, перестав притворяться, уснул взаправду. Среди ночи он проснулся, уставился круглыми глазами в темноту, послушал Шуркин храп и внезапно понял – куклу необходимо делать беловолосой.
Вечера следующей недели пошли на устройство кукольной прически из белых шелковых нитей. Эта несколько беспорядочная прическа вместо аккуратных, словно шапочки, японских куафюр превращала куколку в живое существо. Закончив работу, Костя пристроил куклу напротив тахты и, прежде чем погасить лампу, долго любовался беловолосой азиаткой. Все получилось отлично, да все ж чего-то не хватало. Он поднялся, порылся в картонном ящике с лоскутками, нашел голубую ленточку. Еще полчаса он трудился, в результате чего кукла получила перехваченный ленточкой хвостик на макушке. Не уместившиеся в пучке прядки падали на глаза, на шейку, что делало куколку на удивление трогательной.
– Ну вот, – произнес довольный режиссер, держа на вытянутой руке свой шедевр, – теперь и в свете не стыдно появиться.
Катя перестала кашлять. Все же она отправилась в тубдиспансер, где поведала о недавнем своем состоянии. Ее немного помучили исследованиями и сказали:
– Уважаемая, у нас много серьезных больных и нет времени потакать блажи абсолютно здоровых, но вздорных людей. Вам замуж пора!
Выкатившись из диспансера, Катя уселась в скверике на лавочку и, чтобы унять дрожь, крепко сжала колени. Сидела, ссутулившись и глядя в одну точку.
Осень была прекрасна даже в городе. Собранная в кучи листва пахла лесным оврагом. Очень громко, как будто вычурно расписываясь, свистела синица. Высоко в небе рисовал обширную дугу маленький вертолет.
Откуда-то справа наехало страдальческое лицо отвергнутого Федора.
Безвольными губищами оно тянулось к ее губам. Она отвернулась: брезгливость свела щеки судорогой. Ведь очень просто могло статься, задержись она в той жизни – и ненавидевшие ее родители Федора сразу по возвращении молодых из загса заполучили бы в миловидном лице невестки безответную жертву на манер сценических жертв драматурга
Островского. И выучилась бы Катя подвывать за праздничным столом песни из ненавистного ей казачьего репертуара.
Воображение, видно, в остатний раз выказывало и выказывало потную физиономию несостоявшегося мужа. Даже запахло свежеотесанными бревнами удачно купленного Федором сруба. Катя содрогнулась. Что-то немедленно нужно предпринять! Что-то такое, что было бы невозможно там! Она тряхнула головой, выпрямилась и положила ногу на ногу.
Повертев ступней в замшевой туфельке, полюбовалась изящной ножкой и, порывая с прежней Катей, раскрыла сумочку, порылась в ней и вытянула пахнущую духами пачку сигарет, к которым давно не притрагивалась.
Закурила, глубоко затянулась, подняв подбородок, с вызовом посмотрела в ледяные глаза недавней беде. Срочно обесцветить волосы, вот главное! Она щелкнула окурком и легко поднялась. Нежданное решение удивило, но она послушно отправилась на поиски салона, где смогла бы осуществить это как будто давно решенное дело…
Выйдя из салона, Катя постояла, чему-то поулыбалась, сощурясь, посмотрела на облака. Вдруг, будто не соглашаясь, помотала головой и, таким образом растрепав уложенную прическу, поглядела в черные стекла дверей. Оттуда смотрело беловолосое существо, мало походившее на знакомую ей Катю. И стало ей так хорошо, как будто она впервые в жизни узнала, что такое жизнь…
– Дамы и господа! – произнес Костя и щелкнул замочком кейса.
– Здесь одни господа, – поправил Шурка.
– А Катерина еще не приходила? – огляделся Костя.
– А она вчера до упора снимала, и камеру я разрядил. В проявке. Она меня предупредила, мол, попозже придет. Ей в какую-то лабораторию, что ли, надо, – объяснил Шурка.
– Ну ладно, пусть так, – вернулся к началу Константин. – Господа, тут кое-кто совершенно справедливо указал мне на мое упущение. Нам уж заканчивать, а я не догадался показать и вам и себе возлюбленную
Бисэя. Дело оказалось не простым, и о том в курсе наш великий оператор.
– Это ты хватил, дядя, – ухмыльнулся Шурей. – Я всего лишь гениальный оператор.
– В общем, чего уж тут, глядите сами. – Костя приподнял крышку и достал куклу.
Эффект был прямо-таки сногсшибательный. Позвонили в производственный, и оттуда, яростно цокая каблучками, спустилась директор фильма, полная красивая дама кавказских кровей. Костя звал ее – “директор моего сердца”, а сердце Кости было так устроено, что обмирало при виде женской красоты, и он чувствовал приближение приступа, что-то вроде грудной жабы.
– За такую можно и утопиться! – воскликнула восточная красавица и немедленно телефонировала в сценарный и иные отделы о чуде, сотворенном Константином. В павильоне набралось порядочно киношников, и в воздухе запахло стихийным праздником неизвестно по какому поводу.
– Что разгалделись? – Вошел мрачный директор киностудии. Повертел в руках куклу, пробурчал: – Хороша. Да я в Японии таких не видал. Они там все чернявые, с челками. На кого она похожа, не пойму?
– На кого, на Катьку нашу, – всунулся Шурка.
Директор обернулся на Шуркин голос, постоял, подумал, перевел взгляд на Костю:
– Ну да, замени волосы, и – одно лицо.
– Да это не важно! – заспешил Костя, как будто оправдываясь. – Нам, знаете, необходимо было познакомиться с объектом помешательства Бисэя.
– А ты что, собираешься всунуть этот объект в фильм? – спросил директор. – На твои новые фокусы денег не дам.
– Денег я не прошу и снимать куклу не собираюсь, – успокоил хозяина
Костя.
Директорские черты лица потеплели.
В это время “объект помешательства Бисэя” переступал порог киностудии.
– Тебе, девка, чего? – воззрился на нее Мокей.
– Дядя Мокей, это ж я, Катя! Волосы покрасила, – развеселилась Катя, дунув на прядь, все время падающую на глаза.
– Катьк, ты, что ли? – не верил Мокей.
– Да я, я! – смеялась Катя.
– А я думаю, думаю – кто?
– Кто-кто? Это, дядя Мокей, Жан Кокто! – крикнула, удаляясь, девушка.
Когда Катя ступила в павильон, толпа смолкла. Смолкла, чтобы взорваться криками, смехом. Увлеклись настолько, что даже директор возжелал присоединиться к предлагавшим отметить это странное событие. Быстро организовался в режиссерской комнате неурочный стол.
Катя завладела куклой, куда-то с нею исчезла на малое время и появилась с перетянутым на макушке синей лентой хвостом. Куклу все подносили к Катиному плечу и, сравнивая, выкрикивали глупости.
“Небесная-то возлюбленная не Дульсинея, а реальность”, – сам себе сказал Костя. Он вдруг испугался чего-то, что вот сейчас завершилось и теперь угрожает привычному существованию. Ему вдруг захотелось сидящей за самоваром большой семьи, общей молитвы перед трапезой, даже кончины среди любящих домочадцев.
“Поздно! Незачем было родиться романтиком”.
Он опустил голову и вместо молитвы принялся твердить про себя заученные строки из истории о Бисэе…
Бисэй с последней искрой надежды снова и снова устремлял взор к небу, на мост.
Над водой, заливавшей его по грудь, давно уже сгустилась вечерняя синева, и сквозь призрачный туман доносился печальный шелест листвы ив и густого тростника. И вдруг, задев Бисэя за нос, сверкнула белым брюшком выскочившая из воды рыбка и промелькнула над его головой.
