Наталья Апрелева - Пояс неверности. Роман втроем
— Еще говорят, человечина напоминает курицу, — деловито продолжила Маркелова.
Так мы и ехали, а потом я зачем-то долго говорила о лягушачьих лапках, которые во Франции не являются деликатесом:
— Более того, их ненавидят всей душой. Французские солдаты насиловали все, что движется, и Наполеон, дабы не настраивать против себя покоренные земли, кормил свою армию этими самыми лапками. Они, знаете ли, обладают выраженным свойством снижения потенции. В Париже встретить лягушачьи лапки можно только в русских ресторанах и в паре ресторанов в центре, где работают русскоговорящие официанты…
Полный, радостно оживленный Смирнов встретил нас у новенькой чугуннолитой калитки со странным контуром внутри, напоминающим свастику. Я промолчала, а активная Маркелова с недоумением показала на нее рукой.
— Это древний символ солнца, — обиженно и как-то привычно закричал Смирнов, — вы мне это прекратите!
Мы ему это прекратили и взошли на специально оборудованную площадку перед домом. Жена Смирнова хлопотливо бегала с маленькой желтой тряпкой в руках по летней кухне — строение в форме прямого угла, включающее в себя печь, мангал и массу прочих удобств. Красный облицовочный кирпич.
— Привет, — помахала она нам на бегу маленькой желтой тряпкой, — извините, девчонки, не успеваю, Смирнов меня сейчас удавит.
— Да ладно тебе, Ань, — сказали мы, — давай поможем.
— Нет, — испугалась она, — нет и нет! Тогда точно удавит! Идите вон, вино пейте. На столике сервировано…
— Я за рулем, — ответила я.
— А можно, я водки, — ответила Эва.
— А я шампанского бы, — ответила Маркелова, — только чтоб не кислятину.
И мы направились к столику. Был один из длинных дней середины августа, когда до обеда лето, а после обеда осень хорошо пахнет нагретой землей и солнце — самое нежное.
— Мы первые, как обычно, — недовольно бубнила Эва. — Так и думала, приедем — и давай хлеб нарезать, колбасу в салат крошить…
— Не ворчи, — предложила я, — ты водки хотела? Анька говорит: сервировано…
Маркелова уже громыхала бутылками.
Внезапно налетел Смирнов, стукнувшись о мое плечо выставленной вперед упрямой кудрявой головой.
— Слушай, ты мужчинку здесь не видела?
— Я тут из людей видела только твою Аньку и вот Маркелову, — я показала ему копошащуюся Аньку все еще с желтой тряпкой и Маркелову — уже с бокалом вина.
— Я белого выпью, — деловито пояснила она через цветочную клумбу, — чтобы платье не залить.
— Где же он, где, — Смирнов буквально схватился руками за голову и принялся раскачивать ее вот так, вручную, слева направо, слева направо.
Через забор, красиво взмахнув длинными ногами, неожиданно перепрыгнул некто. Кажется, такая техника прыжков в высоту называлась на уроках физкультуры «ножницы».
— Привет, — бодро сказал некто, глядя на меня и не глядя на Смирнова, — наконец-то Вы.
— Привет, — сказала я.
Он протянул мне руку, я пожала, Он перевернул мою ладонь книзу, склонился и поцеловал. Моя бедная ладонь, шитая-перешитая, одиннадцать аккуратно выполненных профессионалом швов. Он ничего не спросил, просто поцеловал дополнительно еще в несколько шрамов.
Такие старые, старые уловки, хотела подумать я, да не подумала. Сердце застучало в пять раз чаще положенного, сорвалось со своего места в середине грудины, чуть левее, поднялось по пищеводу и забилось в горле, умоляя о глотке воздуха, лишнем, немедленно. Я глубоко вздохнула. Без надобности поправила волосы.
Плечи его были широки, глаза неприятно светлы, волосы неприлично длинны, тревожными завитками падали на воротник футболки Пол Смит, ослепительно белой. Зубы его были крупны и как-то немного кривоваты, это добавляло его отлакированной красоте хулиганской дерзости, что-то такое от Гекльберри Финна. Слова его были насмешливы, тон бесцеремонен, губы сухие, не выношу влажных прикосновений, гадливо содрогаюсь, воображая их возможность. Содрогнулась и сейчас, хороший день середины августа вдруг показался плохим днем начала февраля. Застыла ледяной фигурой медведя, поедающего клубнику с дерева — символ Мадрида.
На десятилетие компании я имела глупость заказать несколько ледяных фигур, убедили опытные менеджеры фирмы — устроителя праздников, мне бы таких толковых рекламных агентов. Ассортимент фигур, пожелания по внешнему виду, размерам и прочие важные детали мы подробно оговаривали со скульптором-ледорезом. Дважды просмотрели цветной каталог с фотографиями его работ, я особо настаивала на изготовлении изящной голубки, держащей в клюве оливковую ветвь, это показалось созвучным моей фамилии. Привезенные в день торжества ледяные фигуры более всего напоминали снеговиков, вылепленных второклассниками-имбецилами на большой перемене. Дифференцировать, кто из них голубка с ветвью, кто медведь, а кто — конь с крыльями, он же Пегас, было невозможно.
— Это хоть приблизительно что? — после затянувшейся паузы спросил мой заместитель.
— А ты как думаешшшь?! — злобно прошипела я.
— Стопка книг? — осторожно предположил он, а я завыла, в бешенстве.
Выставлять на стол их было невозможно, скульптуры грустно истекали талой водой, отчего-то непрозрачной, во внутреннем дворике. Добрая Эва пожалела самую маленькую, самую уродливую фигурку, утащила в ресторанный гигантский холодильник.
— С Вами все в порядке, мадам? — довольно развязно осведомился неизвестный прыгун в высоту. Смотрел, бессовестно прищуривая непостижимые глаза, почти белые. Возраст его был ощутимо меньше моего собственного. Лет на пятнадцать.
Я быстро отошла, чтобы сейчас же не зарыться носом в его пижонскую футболку.
— А какое там, говоришь, у вас вино? — спросила я Аньку, стремительно перемешивающую что-то в деревянной большой миске.
— Отличное вино, — оживилась она, — испанское, нам Антоневичи из Толедо привезли… Они там познакомились с какой-то местной семьей, так вот эта семья все свои поколения делала вино. И дедушка их делал вино. И прадедушка делал вино. И…
— А кто вот этот, этот кто? — оборвала я экскурс по генеалогическому древу семьи виноделов, чуть двигая подбородком, указала направление.
Анька посмотрела.
— Это мальчик один, из Питера, — объяснила она, — приехал вот. Газетчик. Журналист. Что-то такое, по вашей части, короче. Квартиру ищет. Вроде бы снял через агентство, заплатил за месяцы вперед, а там неприятности, оказывается, хозяйка вовсе ее не сдавала. Мошенники, понимаешь?
— Понимаю.
У Аньки в кармане свободных брюк спокойного цвета сливок взволнованно запел Фредди Меркьюри про велосипед. Она извинилась и ответила:
— Я слушаю. Да, голубушка, конечно, уже ждем. Ты мне форму везешь? С дыркой. Как не везешь? Мы же договаривались. Для яблочного пирога. Ты меня убиваешь! Убила ты меня сейчас!..
Анька убежала в сторону калитки со свастикой, наверное, спрашивать у местных жителей круглую форму.
Он подошел и молча протянул мне стакан простой цилиндрической формы, с вином. Вино было очень хорошее, как будто во рту раздавили черную виноградину, сразу много. Гроздь.
— Красиво тут, — сказал он, — продуманно и без понтов. Но только вот я не совсем понял. Какое-то странное строение там, чуть сзади. Ни к чему оно совсем здесь.
— Это крольчатник, — сказала я, — папа Смирнова держал кроликов. Еще коз. Он любил животных. Но они как-то повздорили с сумасшедшим соседом. Тот поджег летнюю кухню. При пожаре пострадал курятник и загон для коз тоже. Крольчатник остался.
— К нам сегодня приходил, — медленно произнес Он, — пиро-некро-зоофил. Обожженный труп зверюшки он с собой приносил… Еще вина?
— Да.
Разумеется, я знала, зачем мы пошли рассматривать крольчатник, уцелевший при пожаре. Тоже мне, настойчивые исследователи пепелищ. Дверь, заросшая мхом, лишайником, чем там еще, хвощом и плауном, нисколько не скрипела и гостеприимно отворилась. Чтобы войти, нужно было наклонять голову. Ему пришлось вообще согнуться пополам — разворот плеч, движение красивых рук, дорогостоящий Пол Смит натянулся на газетчицком торсе, разумеется, я знала.
— Уже пришли, — сказал он, — у пэ.
— Уже пришли, — смогла повторить я.
Сквозь прорехи в дощатые стены линейно просвечивало солнце, жужжали невидимые насекомые, пахло горячим деревом и кипящей водой, как в бане. На деревянном полу стояли какие-то пеньки, картонные коробки, из них выглядывали потертые плюшевые мордочки мягких игрушек, собачек, мишек и тигрят.
Он рывком поставил меня на пенек, я ткнулась носом в его прохладную щеку, очень гладкую, это было невыносимо, я закрыла глаза.
Собачки и мишки сочувственно подмигивали мне — тщательно пошитые, почти неотличимые от настоящих, они прекрасно понимали, что моя дорога, первым шагом по которой стало восхождение на пенек, — моя дорога в никуда.