Елена Грушковская - Ничейная земля
V
Мишка писал редко: за три года, пока я доучивался, от него пришло всего несколько писем — скупых, немногословных, суховатых; в конце он неизменно передавал мне привет. Последнее письмо он написал лично мне — я в то время как раз готовился защищать диплом. Это было короткое письмо, в котором Мишка сухо и спокойно сообщал мне, что отправляется на Кавказ, и просил меня не говорить об этом его родителям. В противовес общему сухому тону письма был постскриптум: "Серый, я не знаю, как у меня там сложится — с солдатом случиться может всякое. Если вдруг что-то случится, в общем, если меня убьют, ты знай: после родителей ты самый дорогой мой человек. Обнимаю тебя крепко, братишка, и целую. Даст Бог — свидимся, ну, а нет — поставь за меня свечку. Письмо это порви и выкинь, мамке моей не показывай". О Лере не было ни слова. И после этого письма он надолго замолчал.
Мы уже считали его погибшим, а он вернулся. Он стоял передо мной — искалеченный, неузнаваемый, но живой.
— Вообще-то, я к тебе, Серый, — сказал он со своим слегка картавым "р", и только по этому "р" и по голосу я узнал его. И только он называл меня "Серый". У меня от изумления и потрясения открылся рот.
— Мишка?!
Стоявший передо мной незнакомец растянул губы в улыбке и сказал Мишкиным голосом:
— Рот-то закрой… Муха залетит.
Бритва касалась его подбородка в последний раз, должно быть, дня три-четыре назад. Он помолчал и сказал:
— Узнал всё-таки. Я думал, не сможешь. — Он двинулся в мою сторону, вынимая руки из карманов и протягивая их ко мне: — Не обнимешь?
Смущённый и ошарашенный, я шагнул в его раскрытые объятия, и он крепко прижал меня к себе. От волнения я даже начал заикаться.
— Миш… Мишка, что же ты так долго ждал, сразу не подошёл? — пробормотал я.
Он не выпускал меня из объятий.
— Да всё как-то не решался, — усмехнулся он возле моего уха. — Думал: ты на работе, занят, всё торопишься куда-то. Я сначала хотел вечером к тебе в гости зайти, да не стал… У тебя маманя впечатлительная. Зачем на ночь глядя людей пугать?
— Ты когда приехал? — спросил я.
— Вчера поздно вечером, — ответил он и слегка потёрся своей небритой, шероховатой и бугристой щекой о мою — гладкую и здоровую. Соприкоснувшись с его истерзанным лицом, я словно почувствовал ту боль, которую оно перенесло, когда становилось таким, каким оно сейчас было.
Мы наконец разняли объятия, и я вздрогнул, близко увидев Мишкины глаза. Это были его глаза, но смотрели они с совершенно чужого лица. Очевидно, оно было так сильно изуродовано, что даже пластическая операция не смогла полностью его восстановить. В нём изменилось всё, и в этих новых, слегка перекошенных чертах я не узнавал ни одной знакомой Мишкиной черты. Немного опомнившись, я поспешил пригласить его:
— Миш, да ты заходи. Пошли!
Мы вошли в класс. Мишка осмотрелся по сторонам.
— Тут многое изменилось с тех пор, как мы учились, — сказал он.
Он рассматривал классную комнату, а я — его. Единственное, что в нём осталось от прежнего Мишки — это, пожалуй, глаза, в которые я только что мельком заглянул. Хотя, впрочем, и они стали другими — какими-то холодными, непроницаемыми, как два зеркала. На ум приходило слово "пустые". Может быть, я узнал бы его по его шевелюре редкого оттенка, но теперь Мишка был бритый, и эта его неповторимая черта стёрлась. Впрочем, взамен он приобрёл неповторимое лицо.
Он прошёлся между рядами.
— Парты новые. И доска новая, — отмечал он. — А это что? Никак, аудио-видео?
— Да, это называется ТСО, — сказал я. — Технические средства обучения.
— А у нас ничего этого не было. — Он подошёл к стене. — Даже обои новые. Тут всё новое! Нашли спонсора, что ли?
— Нам Аркадий Павлович здорово помог, — признался я. — Он и сейчас помогает. В этом году у нас новые компьютеры в кабинете информатики появились.
Мишкины глаза впились в меня холодным пристальным взглядом, их чистая голубизна начала сменяться какой-то химической, ядовитой купоросной синью.
— Аркадий Павлович?..
— Да, Аркадий Павлович, — сказал я. — Кирьянов.
Настала тишина. На спортплощадке упруго стучал мяч, слышались крики, свисток. Я стал развешивать карты; слишком сильно потянувшись вверх, чтобы достать до гвоздика, я почувствовал резкую боль в спине — такую сильную, что у меня потемнело в глазах. Леска оборвалась, и большая карта США шлёпнулась на пол, а я, пошатнувшись, упёрся плечом и рукой в доску. Упала указка, губка плюхнулась в ведёрко с водой.
— Серый… Ты что? — тихо спросил Мишка. — Опять спина?
— Ничего, всё нормально, — сдавленно проговорил я, превозмогая боль и стараясь принять такое положение, чтобы облегчить её.
Я опёрся рукой о край стола и нечаянно смахнул на пол стопку тетрадей. Они упали веером; чтобы собрать их, мне нужно было или нагнуться, или присесть, но я чувствовал, что не смогу сейчас сделать ни того, ни другого. Мишка бросился подбирать тетради. Собрав их, он положил стопку на место, потом поднял карту и осмотрел порванную леску.
— Можно связать, — сказал он.
Он связал леску воедино и повесил карту на гвоздик. Повернувшись ко мне, он спросил:
— Может, надо доску помыть? Давай, я вымою.
Не успел я ответить, как он уже достал губку из ведёрка, отжал и стал размашистыми движениями вытирать доску. Мне снова невольно вспомнились наши школьные годы: Мишке почему-то нравилось мыть доску, и он всегда вызывался это сделать. Сейчас он делал это точь-в-точь так, как делал всегда — широкими, размашистыми движениями, пытаясь охватить сразу всю ширину доски.
Боль прошла. Я взял в руки свою тетрадь с планом и мел: нужно было готовить доску. Мишка сидел за партой и наблюдал за мной. Вдруг он спросил:
— Серый, можно мне посмотреть, как ты ведёшь урок? Я тут тихонько на задней парте посижу, не помешаю.
Я обернулся к нему.
— Почему тебе вдруг захотелось?
Он смущённо улыбнулся.
— Так… Интересно. Я тебя ещё никогда в роли учителя не видел.
Я пожал плечами.
— Ничего особенного…
— Серый, ну, можно? — стал упрашивать он.
Как я мог сказать ему "нет"? Я знал: лучше бы ему не находиться здесь, потому что его присутствие будет отвлекать ребят, но я не смог, просто не осмелился отказать ему — не знаю, почему. Если бы я сказал "нет", это было бы равносильно тому, как если бы я сказал: "Убирайся отсюда, образина ты этакая, не пугай детей!" Я не смог бы так сказать Мишке.
— Ладно, посиди, — согласился я.
А про себя подумал: что у меня получится из этого урока?
Прозвенел звонок на перемену. Через минуту начали подходить ребята из десятого "А". Мишка сидел за задней партой, и все, кто входил в класс, взглядывали на него — озадаченно, оторопело. Девочки входили с цветами и преподносили их мне:
— Сергей Владимирович, это вам…
Мне подарили две розы и букет астр. Я поставил их в вазочку, а через секунду прозвенел звонок на урок. Вся группа была в сборе, никто не опоздал. Встав перед классом, я сказал:
— Good morning. Sit down, please.
Я начал урок, стараясь не обращать внимания на Мишку, но я не мог не замечать, что ребята украдкой косятся на него. Минут десять мы поговорили о том, кто как провёл лето, потом размялись на грамматических упражнениях на повторение, а потом приступили к изучению темы "Географическое положение США". Но сначала я задал вопрос: "Что вы знаете об Америке?" Кто-то назвал столицу, другой упомянул президента, третий — рестораны "Макдоналдс", и я всё это выписывал на доску. Набрался десяток фактов, и я намеревался предложить ребятам составить по ним, как по плану, небольшой связный рассказ, но вдруг с недоумением увидел поднятую руку Мишки.
— Можно кое-что добавить ко всему вот этому списку? — спросил он по-русски, и все обернулись на него.
Я попытался пресечь это вмешательство просьбой говорить по-английски, и Мишка, мешая английские слова с русскими, выговорил:
— I… I want… Короче, я хочу добавить. America… — Он спросил у ребят: — Как будет "начала"?
— Started, — подсказал ему кто-то.
— America started… — продолжил Мишка, потом опять спросил: — А как по-английски "Ирак"?
— Произносится почти так же, — ответили ему. — Iraq.
— Ага… — И, глядя на меня, Мишка произнес всё целиком: — America started war in Iraq. Правильно я сказал?
— Артикль забыли со словом "война", — сказал кто-то. — The war. А может, a war? Сергей Владимирович, как правильно — "a" или "the"?
Я уже пожалел, что разрешил Мишке остаться. Я попытался вернуть урок в запланированное мной русло, но понял, что теряю контроль над разговором. Ребята подхватили тему войны в Ираке, заспорили, забыв про английский язык, а Мишка словно того и ждал. Он выхватил у меня инициативу и сам стал руководить разговором. Тщетно я пытался спасти урок хотя бы отчасти: мои призывы вернуться к английскому языку никто не слушал, все перешли на русский.