Слава Сергеев - История моего безделья
- А хорошее время было!
И пояснил:
- В институте…
Зам еще раз подозрительноменя оглядел и, сухо заметив, что “в каждом времени есть своя прелесть”, распрощался.
Снедаемый тоской, я забрался в автобус, идущий на Ленинский проспект, и, закрыв глаза, не открывалих до самой “Академкниги”, куда решил заехать, чтобы, купив что-нибудь абсолютно бесполезное типа голландского поэта XVII века Вовенарга в серии “Литературные памятники”, противопоставить хотя бы Вовенарга издевательской бессмысленности происходящего. Почувствовать, вопреки всему, свою близость, как иронически говорил кто-то из классиков, “ко всему чистому и высокому” и этим утешиться хотя бы на время.
И пошло.
Бедный мальчик…
Встает заря во мгле холодной…
Это про меня.
Следующий абзац я хочу представить в виде стихотворения. Хотя бы - в виде стихотворения. Потому что вообще это надо петь. Как романс. Утро - туманное, утро - седое…
Итак, стихи на начало трудовой деятельности молодого специалиста, записанные им самим 15 лет спустя. Опять почти Дюма-отец:
В начале сентябряЯ поднялся чуть светв шесть (шесть!) утраи съевоставленныемамой возлюбленной(или сожительницы?)бутерброды(все, все! - еще спали!..)отправился на трамвайидущий к метро…
Как я уже говорилмы жили в центреи в этот час в нашем районебыло безлюдно.Я тихо дошелпо пустынной улицедо остановкивскоре подошел трамвайи я спокойно сел -в вагонекроме менябыло два человека!..
Трамвай тихотронулсякакой то работягас авоськойкурил на задней площадкев открытое окно…
Кстати, однажды, много позднее, мы, с другими “молодыми специалистами” нашей лаборатории шутки ради посчитали, сколько тратится в среднем на так называемую дорогу на работу. Получилась чудовищная цифра.
Смотрите: в среднем два часа ежедневно. Десять за неделю. Сорок за месяц. Четыреста сорок - (минус отпуск, все учтено) за год.
Три недели. Всего-то.
Ноу комментс. А если что-то и говорить, то только очень спокойно. Без восклицаний. Без сожалений. Тихим и ровным голосом…
Четыреста сорок часов - это почти восемнадцать суток, почти три недели в году я (мы, вы - но не они) проводим в непрерывной дороге на работу, но если бы - в дороге. В закупоренном вагоне, в набитом троллейбусе, идущем (или бредущем) по кругу, по кольцу, по маршруту, в подземелье или наверху, привязанные за ноги и усы, глядя на пляшущих за окнами резиновых змей, на снег (яркое солнце) за стеклами и друг на друга.
- Кстати, почему эти гляделки, почему у вас в метро все друг на друга смотрят? - спросил меня однажды знакомый иностранец. - И на эскалаторе…Эти отрешенные взгляды…
Спуск/подъем в/из чистилища/?..
Где-то в институтском курсе физики остался ускоритель элементарных частиц - знаменитый синхрофазотрон, гонявший эти самые частицы по кругу. Может быть, московское метро - такой гигантский синхрофазотрон, когда-то изобретенный всемогущим КГБ или ЦК?.. Что происходило с частицами, я забыл. То ли они становятся атомами, обретая на бегу массу и плоть, то ли, наоборот, исчезают, превращаются в волны, в тени, в предполагаемое место, где они должны быть…
Я не ставлю восклицательных знаков. Я снова говорю тихо. Я просто перечисляю.
Тряска. Духота. Пыль. Усталые лица. Толпа. Запах немытых тел. Встречный эскалатор и смотрящие друг на друга люди. Страх… Озабоченность. Отрешенность. Отчаяние.
5. Продолжение: печаль свою сопровождая
Какни странно, я почти не помню первые, золотые, осенние месяцы моей новой работы. Помню только, что в самый первый день так плотно сидел за столом, листая выданныемне “для ознакомления” научные книги, что молодой (впрочем, мне тогда казалось немыслимо старой - 30 лет!..) сотруднице Любе пришлось сказать мне, что, мол, начался обед - пойди проветрись…
- Я подумала: какой серьезный мальчик, - рассказывала потом она.
Бедная, и не она одна. Первые дни все былимной довольны. Даже заместитель заведующего (сам был в отпуске), видимо, немного успокоился на мой счет. Я часами примерно читал книгу о новых методах поисков полезных ископаемых. Волк нацепил овечью шкуру и мирно щипал травку среди овечек и одуванчиков. Уже не только Люба, но и другие женщины в лаборатории говорили мне:
- Ты что такой бледный? Пойди погуляй. Мы в хорошую погоду всегда гуляем между корпусами.
Но я не соглашался “погулять”. Решимость повторить путь Т.С. Элиота была еще крепка. Я твердо решил скрыть свое истинное лицо, во всяком случае, до времени.
Кроме того, озабоченные моими гуманитарно-тунеядческими настроениями родители устроили мне встречу с одним поэтом-кандидатом наук, работавшим у них в институте, и он очень убедительно расписалмне прелести фундамента (имелась в виду служба) и земли под ногами (кажется, диссертация или кандидатский оклад), и некоторое время я был впечатлен его примером - у кандидата в активе, кроме диссертации и автомобиля “жигули”, была пусть маленькая, но своя подборка стихов в “Дне поэзии” и две (две!) самостоятельных публикации в журнале “Сибирские огни”…
Впрочем, решимости моей хватило ненадолго, где-то на месяц. Я даже не помню, где я сломался, в какой именно момент. Видно подвело все тоже- слишком чувствительная душа.
По-моему, все началось с приезда начальника… О, это опять былокак в песне: издалека возникает голос, потом он приближается, и его подхватывает хор…
Уже накануне в лаборатории царило нервное оживление.
- А что, собственно, такое? - невинно и наивно спрашивал я у бывалых сотрудников.
- А вот увидишь, - усмехаясь, отвечали мне. - Увидишь…
Люди посолиднее и постарше шушукались: торт, надо бы торт… Собирались даже скинуться - но тут лабораторный диссидент, а точнее оппортунист и мой сосед по столу аспирант Николай заявил, что он денег не даст!
- Но почему?!
- А пусть он ставит. Вы что, обычая не знаете? Кто приходит из отпуска, тот и ставит.
- Но ты же понимаешь, что тут случай особый… - загудели все.
- Чем? - нагло удивился мой сосед.
- Хорошо, мы сдадим за тебя, - с упреком сказала седовласая интеллигентная тетенька, похожая на болонку (имя - Победа, Виктория…). - Если ты сейчас стеснен в средствах, так и скажи…
Но не сдали. То ли оппортунист всех сбил с панталыку, то ли, наоборот, выразил общеетайное мнение, а может быть нашего начальника в коллективе просто не очень любили (впрочем, где вы видели начальника, которого бы любили?), но с чаепитием как-то не вышло…
Впрочем, хорошо было и без чаепития.
Ровно в 8.20 утра (слышите?! в 8.20!..) весь коллектив лаборатории шпалерами выстроился в коридоре. Вы слышите барабанную дробь? В 8.27 - замрите - сопровождаемое замом и любимым аспирантом (не Николай, другой) в конце коридора появилось руководство. Остановилось в дверях:
- Как поживаем?
По рядам прокатилось у-р-р-а-а!..
- Хорошо!.. - кто криво, а кто радостно улыбаясь, на разные голоса отвечали невыспавшиеся сотрудники. - Очень хорошо…
Причем, что удивительно, вчерашний диссидент и ниспровергатель, выставив вперед ухоженную бороду и энергично поздоровавшись с завлабом за руку, тепло поинтересовался:
- Как отдохнули, Геннадий Николаевич?..
6. Продолжение: нас много
Геннадий Николаевич напоминал среднеазиатского партийного начальника не очень высокого ранга - он был тучен, энергичен, сед, а в не то прищуренных, не то раскосых (Средняя Азия же…) глазах его светились хитрость и практический ум. Вних не было одного - настоящей силы и настоящей жестокости. Поэтому Геннадий Николаевич в свои 55 оставался простым завлабом, хоть и в Москве, в отличие от своих однокашников по ВПШ * из Ашхабада, пробившихся в руководство и ставших настоящими баями, ибо, увы, чтобы добиться чего-то в жизни - иногда ко мне приходит эта мысль и я гоню ее, но чтобы чего-то добиться, увы, нужно быть жестоким и когда надо и, главное, не надо, бить без пощады. И даже своих…
- А своих-то зачем?
- Чтобы чужие боялись.
Лисички с чудесным рыжим мехом беспощадно едят не менее чудесных белочек и даже беззащитных цыпляток, лисичек ест миша и волчок, мишу и волчка убивают на шапку охотники, охотников ест водка и инфаркт, большие рыбы пожирают маленьких, щука - карася… Хотя это нехорошо и скрыться от этого можно лишь в монастыре на вершине горы, что виден с шоссе в ясную погоду…
Но и там может попасться козел-сосед по келье (простименя, Господи!) или баран-настоятель (еще раз прости!) и не даст забыть так называемое положение вещей (латинский алфавит) или кузькину мать (кириллица), так что и там, выходит дело, даже там - спрятаться невозможно.
