Эргали Гер - Казюкас
— А ты все понимаешь, что они говорят? — спросила Таня.
Он кивнул.
— Это здорово.
— Здорово что?
— Ну, когда нет проблем в общении с литовцами.
— У меня куча проблем в общении с литовцами, — признался он. — Только у толстокожих бегемотасов нет проблем в общении с литовцами, женщинами, детьми, а я не бегемотас.
Дуся заметила, что не похоже, чтобы у него были проблемы, по крайней мере, с женщинами и детьми.
— Я хотела сказать, что ты здорово управляешься с Ксюшкой, — поправилась она. — Она у тебя такая — ухоженная, не затурканная, не взбалмошная, нормальный ребенок. Да и женщинам, похоже, ты нравишься.
Он удивился и спросил, почему она так решила. Дуся пожала плечиками, порозовела и еще больше стала похожа на красивый цветок, серебристо-розовую маргаритку. У него перехватило дыхание, как при скольжении с крутой горки.
— Это мы по себе так решили, — вмешалась Таня. Она с улыбкой поглядывала то на него, то на Дусю. — Потому что ты нам очень понравился, Акимов.
Он невнятно поблагодарил, сказал, что они ему тоже. Очень. Чрезвычайно.
— И жена у тебя была настоящая красавица, — сказала Таня. — Это ведь ее фотография у Ксюшки в комнате?
Он кивнул.
— Да, жена была хороша, — признался он, от смущения почесывая лоб. — Только, согласитесь, это несколько сомнительный комплимент — была…
— А еще нам с Дуськой очень понравилась Илона. Или она тоже — сомнительный аргумент?
Типун тебе на язык, подумал он, доброжелательно улыбаясь Тане, потом нашелся:
— Нет, аргумент серьезный. Тем более, что Илона — она и ребенок, и женщина, и литовка в одном лице. И раз уж вы полагаете, что у меня нет по этой части проблем, позвольте рассказать вам одну историю…
Барышни с удовольствием согласились; он отхлебнул пива, взглянул на их доброжелательно-любопытные мордашки и рассмеялся:
— А хорошо сидим, однако…
Девушки рассмеялись; Акимов еще раз приложился к бокалу и стал рассказывать:
— Однажды мы с женой сидели в одной интеллигентной литовской компании, немного пили, говорили по-русски и по-литовски, потому что, во-первых, очень многие явления нашей советской действительности могут быть адекватно переданы только по-русски, а во-вторых, в хорошей компании после трехсот граммов языки и напитки смешиваются. И тут пришла в гости родственница хозяев: красивая, очень эффектная девушка, я на нее сразу глаз положил — выпила, послушала наши беседы, взглянула на меня и задумчиво так, как бы про себя, заметила, что ненавидит русских. Случилась пауза, довольно неловкая, потому что хозяин дома — прекрасный, кстати говоря, скульптор, человек широкой души и очень строгих, таких чуть ли не азиатских понятий о гостеприимстве — так вот, хозяин дома был старый отсидент, и в его доме старались не говорить о политике, по крайней мере, при гостях. Как в доме покойного о смерти. А кроме того, литовцам вообще не свойственна категоричность в личном общении. У них не принято это наше «срывание всех и всяческих масок», которое всегда заканчивается срыванием кожи заживо, и меня, к примеру, это вполне устраивает. А тут — все замолчали, и я невольно почувствовал себя притянутым к ответу, поскольку был, собственно говоря, единственным русским в компании. «А что так?» — спросил я у девушки. Она взглянула на меня как на пустое место и простенько так, как ребенок отвечает затверженный урок, пояснила, что русские — оккупанты, оккупировали ее Литву, и этого, по ее мнению, вполне достаточно. И заметьте, никто ей не возразил, а сидело в комнате человек десять, из них, как минимум, половина могли прийти ко мне — и приходили — в любое время дня и ночи с любыми проблемами. Все очень молча ждали моей реакции. Вот вам и «нет проблем».
— Да, мрачновато, — согласилась Таня. — И что же ты ей сказал?
— А что тут можно сказать? Хорошо еще, никто не вмешался — мол, что ты, Илона, пристала к Акимову, какой он русский, он же свой в доску, а жена у него и вовсе еврейка — это самый такой паршивый вариант, когда тебе по блату организуют прощение и ты сидишь, как придурок, по уши в чужой снисходительности… «Да, — сказал я, — мы, русские, оккупанты, сорок там сколько лет назад заграбастали вашу Литву и мне до сих пор стыдно за это. Я до сих пор в общении с литовцами ощущаю из-за этого комплекс неполноценности, и очень рад, что она, Илона, об этом заговорила, потому что комплексы нельзя замалчивать, их надо выговаривать, это вам любой психоаналитик… Тем более когда речь идет о таких тяжелых, таких запущенных случаях». Ведь в той компании, где меня выставили оккупантом, я был не только единственным непечатным писателем, но и единственным, кто мог сказать, что именно в этом городе, на Липовке, лежат его деды и прадеды, — только я и моя жена, хотя еврейское кладбище, где покоились ее предки, в конце пятидесятых сровняли с землей, а надгробными плитами замостили лестницу к Дворцу профсоюзов. И если мы, то есть я с женой, люди, на которых нет личной вины, все же испытываем комплекс вины, то, наверное, и Илона вправе ненавидеть людей, которые лично ей ничего плохого не сделали: у меня свой комплекс, у нее свой. Можно хвастать своими комплексами, можно спорить, какой покруче, чем, кстати, частенько и занимаются больные люди — но лучше лечиться.
— Красивый ответ, — согласилась Таня, пока он допивал пиво.
— Я бы сказал, несколько даже слишком. Присутствие красивых женщин прибавляет, понимаете ли, патетики.
— Надо думать, она прониклась? — спросила Дуся не без ехидства.
— Задним числом легко угадывать, Дусенька, — попрекнул Акимов. — В общем, да. Не прошло и полгода, как она стала моей любовницей.
— А как же жена?
— А жена ничего, — Акимов пожал плечами, — я жене о таких вещах не докладывал.
— Да уж… — Дуся задумалась. — Наверное, она все равно догадывалась.
— Еще бы, — жестко подтвердил Акимов. — Она у меня догадывалась обо всем.
Пусть знает, подумал он. Ты этого заслужил, дружок.
— За мной много такого, о чем стыдновато вспоминать, особенно по женской части, — добавил он. — Я только год назад, после отъезда жены понял, какое это было безумие — растрачивать любовь красивой, верной, исключительно порядочной женщины, какой была моя жена. А я ее всю растратил.
Дуся замешкалась с ответом, Таня кивнула и закурила. Алкогольный нагруз, подумал Акимов. Он сидел и смотрел в пустой бокал. Самое время предаваться печалям.
— А как же Ксюня? — спросила вдруг Дуся.
Ксюня, подумал он. Нет, не бывает таких Дусь. У них там в Москве совсем повылазило, должно быть, коли они не замечают таких реликтовых Дусь. Да и ты со своими слюнями…
— Ты хочешь спросить, как она решилась уехать без Ксюшки? — Он взглянул на Дусю, облитую розовым пламенем свечи, и постарался ответить по-честному, без надрыва: — Может, это звучит не очень выгодно для меня, но дело в том, Дусенька, что она меня — пожалела, да. Именно так. Притом это не окончательный вариант. Мы решили, что она должна сама адаптироваться в Израиле, а там — будем посмотреть… Я ведь никто, Дусенька, я нищий, мне приходится переводить дурацкие романы, чтобы прокормить Ксюшку, а одевать — одевать ее я уже не могу. Одевается она в то, что присылает ей мама.
— Это нормально, — успокоила его Таня. — Все так живут.
Парочка за соседним столом рассчиталась и встала.
— Вкусно кончить, — пожелала, протискиваясь между столиками, жемайтийка, протиснулась и пошла за кавалером на выход.
— Это как? — удивилась Таня.
— Это нормально, — успокоил Акимов. — Нормальная калька с литовского, провинциальный вариант «приятного аппетита».
Таня хихикнула. Официантка принесла и поставила перед Акимовым второй бокал.
Эх, Дуся-Дуся, подумал он, боюсь, я надеруся.
И в два глотка осушил полбокала.
— Между прочим, мы обещали Ксюшке присматривать за тобой, — напомнила Таня.
— За мной не надо присматривать, — заверил Акимов, надеясь, что это так. — А кстати, схожу-ка я позвоню.
Он позвонил домой, трубку сняла Илона. О Боже, — подумал он.
— Читаем Толкиена, — сообщила она. — Ложимся спать.
— Очень мило с твоей стороны, Илонка, — поблагодарил он, стараясь не поддаваться панике. — Прости подлеца.
— Nieko, nieko… Что-то ты разгулялся, Akimovas…
— Это… Ты не права. Сижу в «Стикляй», никого не трогаю.
— Даже так… — Он понял, что она прикуривает сигарету. — Понятно. Некрасивые, но богатенькие.
— Очень хорошие девочки, — запротестовал он для порядка.
Он услышал, как она затягивается, увидел ее спелые, красиво очерченные губы.
— Тебе Ксения передает привет и просит много не пить. Скажи, что ты нас любишь.
— Я только что об этом подумал.
Она еще раз затянулась, оценивая ответ, потом сказала:
— Пока, врунишка, — и положила трубку.
