Алексей Притуляк - Первое апреля октября
Наше дыхание больше напоминает пыхтение кузнечного меха.
Под рубашкой у неё нет бюстгальтера.
Она вздрагивает и вздыхает прерывисто, когда мои губы припадают к податливой упругости груди, начинают забирать, всасывать её в рот — всю, целиком…
Я знаю, что она до безумия любит, когда я целиком забираю в рот её маленькую грудь — пара минут такого пылкого и жадного массажа и она кончает, бурно и проникновенно, без всякого проникновения…
Она подаётся ко мне вся, толкает меня, заставляя прижаться к земляной стене, садится сверху. Её язык скользит в мое ухо. Мои руки вползают под её тесные джинсы, под трусики, ощущая гладкую прохладу ягодиц…
Даллас, 2006
— Скажи, Пит, — обращается она ко мне за завтраком (кажется, завтрак — это единственное время суток, когда мы разговариваем друг с другом относительно спокойно), — скажи, ты не боишься потерять меня?
Я испытующе смотрю на неё. Я не думаю о её вопросе и моём ответе. Я думаю о том, почему она спрашивает.
— С чего вдруг такой вопрос?
— Вдруг? — повторяет она и удивлённо смотрит мне в глаза. — Ты и правда думаешь, что это — вдруг?
— Ну хорошо, без вдруг. С чего такой вопрос?
— Мне всё чаще кажется, что тебя у меня нет… А я? Я у тебя есть?
— Наверное, всё же, я должен задать этот вопрос. Джилл, ты есть у меня?
Она качает головой.
— Ты не понимаешь, Пит… Давай сходим к психологу?
— Я хожу к нему уже год.
— Ты?.. То есть… как это? Зачем?
— Пытаю его одним и тем же вопросом.
— Каким?
— Зайка, зайка, ты не видел Джилл?
Она плачет и целует меня, и плачет и целует.
Мир огромен, он слишком огромен, чтобы два человека могли не растеряться в нём. К тому же, вселенная расширяется. Расширяется дом, в котором мы живём, становясь всё больше и больше. Попробуй-ка дотянись с одной стороны стола до другой…
Монте-Вильяно, 2007
Не знаю, слышали ли эти, там, наверху, как мы кричали у финишной черты. Вряд ли они выставили у ямы часового — зачем: выбраться из неё невозможно. Даже если Джилл заберётся мне на плечи, она не сможет дотянуться до крышки. Да и не хватит у неё сил отодвинуть такую массу дерева. Нет, конечно, никто ничего не слышал…
Она сидит на мне, обессиленная, запыхавшаяся, целует мелкими быстрыми поцелуями мое лицо. Кажется, мы еще никогда не любили друг друга так яростно, так жадно, так безжалостно и эгоистично.
— Пит… — выдыхает она мне в ухо.
— М? — мычу я как в старые добрые времена, наслаждаясь её тревожащим дыханием, заставляющим живот подёргиваться от томительного сладострастного возбуждения.
— Ты…
Ну вот… Я так и знал…
— Ты… Ты ещё любишь меня?..
— Ну хоть немножко! — добавляет она виновато, по-детски, спохватившись, замирая в ожидании ответа.
В паху — холодок от вытекающей из неё жидкости, которая, остывая, липкой прохладой тревожит мои ещё разгоряченные чресла. Я никогда не выхожу из неё сразу. Я люблю оставаться в ней, пока она сама, мягко и нежно не вытолкнет из себя мою слабеющую плоть…
Я не могу сейчас врать, не могу!
Не надо было поддаваться минутной слабости!
Если бы ничего этого не было, я бы мог спокойно и холодно ответить «нет».
А теперь я не могу.
Я могу убить её, но не могу сказать сейчас «нет».
А что, если…
А что, если я и правда всё ещё люблю её?..
Где-то не здесь, 2000
— Джилл, когда-нибудь я убью тебя. Я слишком люблю тебя, чтобы однажды не убить.
Она прижимается крепче, прикусывает мне губу — влажная, горячая, пахнущая сексом и любовью. Оторвавшись, проводит пальчиком по моим припухшим от поцелуев губам, тихо улыбается.
— Я знаю. Но это будет ещё очень нескоро.
— Точно?
— Да.
— То есть, мы успеем трахнуться ещё пару раз?
— Ха-ха… Балбес!.. Иди ко мне.
Монте-Вильяно, 2007
— Люблю, — говорю я. — Я люблю тебя, Джилл… О Боже, как же я тебя люблю!
И ненавижу. И не знаю, чего во мне больше. Наверное, все-таки ненависти.
Она долгим поцелуем припадает к моим губам.
— Пит… Пит… Я…
Тебе не надо ничего говорить, милая. Не говори ничего!
— Я виновата перед тобой, любимый, я знаю. Я не смогла уберечь наше счастье… Ведь оно было, Пит, правда? Ведь ты был счастлив со мной? Ну хоть недолго?
— Да, — говорю я.
— Ты знаешь… Ты знаешь, Пит, мы не уйдем отсюда живыми.
— Почему ты решила? Я принесу…
— Нет, — она не дает мне договорить. — Они убьют нас. Меня они убьют завтра. На рассвете. После того, как ты уйдешь в Абижу. А тебя — когда вернёшься с деньгами.
— Я тоже не отбрасывал такой вариант, но…
— Я слышала, Пит… Только не спрашивай меня, откуда я знаю их язык. Я не знаю его. Многие из них его тоже, кажется, не знают. И те двое, что вели нас сюда, обсуждали всё это по-испански.
— И они сказали, что..?
— Да.
Я чувствую её горячую слезинку, упавшую на мой лоб.
— Поэтому я хочу… — продолжает она, — Хочу знать всю правду. Мне будет легче…
— Но это невозможно! — обрываю я, не слушая, приходя в ужас от вдруг обрушившейся на меня определённости.
Это невозможно! Они не могут убить её! Не теперь! Не завтра!
— Самое страшное для меня будет — это умереть одной, среди этой своры, не видя твоих глаз… Мне было бы гораздо легче, если бы ты не уходил… Пит… Но ты уйдешь. И не вернешься. Ты понял? Не возвращайся! Ты понял?! Не смей возвращаться!!!
Кажется, у неё начинается истерика.
Она лихорадочно прижимается ко мне, беспорядочно целуя, плача, то пытаясь дрожащими пальцами погрузить в себя мое безвольное естество, то вцепляясь в мои волосы и сотрясаясь в беззвучных рыданиях.
Наконец она затихает и только изредка подрагивает от подступающих спазмов рыданий. Но теперь она может справиться с ними.
— Ты должен знать, Пит. Я никогда, ни разу не изменила тебе.
— Да.
Я целую её под левой грудью. Нащупываю губами ребра, пробегаю языком по тёплой коже. Мне нужен промежуток между ними, тот, куда может войти лезвие ножа. Напротив сердца…
Вот этот, да. Вот здесь будет хорошо.
— Джилл…
— Да, мой хороший?
— Джилл, я люблю тебя. Я всегда тебя любил. Даже когда ненавидел.
— Я счастлива, милый! Спасибо!
Я не вижу её счастливой улыбки, но знаю, что она улыбается. Счастливо. И слёзы радости, смешиваясь со слезами горя, стекают к уголкам её губ.
Нож входит неожиданно тяжело.
Я всегда думал, что клинок должен погружаться в тело, как в помидор — мягко и почти без усилия. Возможно, если бы у меня был размах, было бы легче. Но тогда я мог промахнуться. А мне нужно точно попасть в сердце.
Она вздрагивает и, охнув от неожиданной боли, пытается отстраниться…
Неумеха! Чертов неумеха! Ублюдок, не способный мягко и без боли убить любимую женщину!..
Я быстро обхватываю её левой рукой, прижимая к себе, не давая вырваться, упираюсь в кисть правой руки грудью, и всей массой тела подаю нож навстречу её сердцу…
Я даже не замечаю, как она умирает. Я глажу её по волосам, шепчу что-то ласковое. А она уже мертва. Я только через несколько минут понимаю, что она давно уже не слышит меня…
И рвоты — нет.
Ад, 2007
Я просыпаюсь от непонятного глухого звука…
Да, я уснул. Уснул, обнимая мою мертвую Джилл. Уснул уже под утро, наверное, когда тёмно-синее небо перестало быть чёрным, просматриваясь в щелях крышки, наброшенной на яму.
Сначала я думаю, что началось землетрясение. Потому что земля действительно трясётся.
Но звуки…
Это канонада.
Ещё — странный постоянный шум сверху… Ну да, это, похоже, вертолёт.
Стрельба. Пулемётные очереди доносятся явственно.
Взрыв. Где-то совсем рядом. Я чувствую как сотрясается подо мной земля. Со стен, тут и там, тихим шорохом скатываются ручейки песчанистого грунта.
Наверное, правительственные войска штурмуют лагерь. Быть может, им стало известно про двух граждан Америки, захваченных этими бандитами. А это уже не шутки!
Хотя вряд ли. Скорее, это просто совпадение.
Чёрт! Бандитов перебьют, конечно, раз уж взялись. Найдут ли нас?
Новый взрыв прерывает мои мысли — очень мощный; снаряд падает, наверное, совсем рядом. Со стен валятся целые куски грунта. С грохотом обрушивается что-то на крышку ямы — то ли пласт земли, то ли стена стоящего неподалёку домишки, снесённого взрывной волной. Очевидность неба исчезает. Сквозь щели в крышке сыплется земля. На мою голову, на ноги, на лицо Джилл.
Я бросаюсь стряхивать с её лица чёрные влажные комки, прижимаю её голову к груди, обнимаю…
Я больше не слышу стрельбы и шума вертолёта — наверное, нас действительно завалило огромным пластом снесённого взрывом грунта. Тишина теперь стоит гробовая. Но ещё около четверти часа наверху не прекращается заварушка — я ощущаю это по редким взрывам, сотрясающим землю под нами.
