Наоми Френкель - «...Ваш дядя и друг Соломон»
«Капуста даст большой урожай».
Из дома доносился голос мамы, упрекающей отца за грязь в рукомойнике. Затем голос ее обращался к нам, звал в дом, к ужину. Мы же не двигались с места и молчали. И тут дядя глубоко вздыхал. Я тоже вздыхала, и он тут же спрашивал:
«Что-то случилось, детка? Есть проблемы?»
«Есть».
«Они у всех, Адас».
Сразу становилось легче на душе. И все же оставалась какая-то горечь. Имя у этой горечи было – Элимелех.
В каждый приход мама спрашивала дядю:
«Как дела у Элимелеха?»
«Жив».
«А его сын?»
«Живет с ним».
«Ты сегодня идешь его проведать?»
«Да».
«Так тебе не надо стелить?»
«Не надо».
Мама начинала чихать. Всегда, начиная разговор об Элимелехе, она начинала чихать. И этим завершался ее разговор с дядей. На все мои вопросы дядя давал уклончивые ответы:
«Дядя Соломон, кто же, в конце концов, этот Элимелех, и кто его сын?»
«Элимелех это Элимелех, а сын это сын».
«И ты сейчас идешь к нему?»
«Иду к нему».
«Почему ты не берешь меня с собой?»
«Потому что не беру тебя с собой».
Любопытство не отпускало меня, и после ухода дяди я приступала к маме:
«Куда пошел дядя Соломон?»
«К другу»,
«Кто его друг?»
«Друг это друг», – и мама снова начинала чихать.
«Что это за бесконечное чиханье?» – возмущался отец.
«Папа, кто этот друг дяди Соломона?»
«Друг это друг».
Получалось, что Элимелех не только секрет дяди, но и моих родителей, и любопытство просто сжигало меня до того зимнего дня, когда ветер свирепствовал в городе, дождь хлестал в окна, плясал вместе с ветром на черепицах нашей крыши. Мы обедали, как вдруг в дом ворвался дядя Соломон. Вид его был ужасно смешным: он был в длинном синем плаще, с которого стекала вода, образуя лужи вокруг его ног, руки были оттопырены, и с рукавов тоже струилась вода. Даже шляпа, которую он имел обыкновение носить зимой вместо летней панамы, истекала слезами. Мы с удивлением, замерев, смотрели на него, и он воскликнул:
«Элимелех умер!»
«Когда?» – вскрикнула мама.
«Ночью… Сердечный приступ».
«И когда похороны?» – спросил отец, как всегда, во время и по делу.
«Завтра, в десять».
«В такой ливень?» – слезы текли из глаз мамы.
«Ну и что?» – почти упрекнул ее отец. – Похороны откладывать нельзя».
«А сын! Господи, Боже мой, что будет с его сыном?» – продолжала плакать мама.
«Есть, кому о нем позаботится, – сухо сказал дядя и тут же исчез за дверью с той же неожиданностью, с какой возник из нее. Молчание воцарилось в комнате. Только слышен был шум дождя.
«Завтра и я пойду на похороны», – сказала я.
«Нет!» – отрубил отец. – Ты останешься и приготовишь обед для нас и для гостей».
«Да, – поддержала его мама, – сделай это для меня, Адас… Я пойду на похороны Элимелеха».
В день похорон шел мелкий колючий дождь. Отец надел темный костюм, который одевал в дни праздников и поминовения. Мама тоже надела темное платье и покрыла голову черным платком. Она внезапно стала не похожей на себя. Печаль и скорбь были на ее лице. Я же все утро готовила, как в праздничные дни.
Часов в пять пришли отец, мама, дядя Соломон, тетя Амалия и с ними тощий, худосочный подросток. На бледном, под черным растрепанным чубом лице лихорадочно блестели темные глаза. Одежда на нем была старая, обувь мокрая с прилипшей к ней комьями кладбищенской землей. Никто не потребовал от него снять обувь. Даже мама. А она ведь всегда строго следила за тем, чтобы в дом не входили в грязных туфлях.
Мама представила мне парня:
«Это Мойшеле, сын Элимелеха».
Он скосил на меня глаза и не издал ни звука. Тетя Амалия сказала:
«Адас, сколько тебе лет?»
«Пятнадцать лет, три месяца и восемь дней, тетя Амалия».
«Нашему Мойшеле семнадцать. Верно, Мойшеле?»
Парень не открыл рта. Я не успела удивиться этому – «нашему Мойшеле», как мама позвала всех к столу, и все тут же стали хвалить приготовленные мной блюда. Только Мойшеле даже не притронулся к еде. Каждый раз при упоминании моего имени он устремлял на меня свой лихорадочно блестевший взгляд. Тетя Амалия обратила внимание, что парень ничего не ест, и весьма обеспокоилась:
«Мясо, детка, ешь мясо. Случилось то, что случилось, но есть надо».
«Верно, Мойшеле, есть надо. Возьми мяса, детка», – с необычной мягкостью в голосе сказал дядя Соломон. Парень ткнул вилкой в мясо, но не донес до рта, вилка с мясом повисла в воздухе, мясо соскользнуло обратно в тарелку. Опустил парень голову. Дядя Соломон сказал:
«Выйдем в сад, детка. Ты ведь еще не видел, какой здесь чудесный сад».
«Ну, как ты выйдешь в сад в такой пасмурный день?» – возмутилась тетя Амалия.
«Что можно увидеть в совсем замерзшем саду?» – добавил отец.
«Нечего там показывать», – поддержала его мама.
Но дядя Соломон встал, взял парня за руку и пресек все разговоры:
«Увидим то, что увидим».
Примерно через полчаса я пошла за ними. Веранда нашего дома открыта, и с крыши дома текли струи воды. Дядя Соломон и Мойшеле стояли под козырьком крыши. Одной рукой дядя опирался о край веранды, другую положил на плечо Мойшеле. Так они стояли, глядя на завесы дожди, омывающие дома и стены Иерусалима. Я сказала им:
«Возвращайтесь в дом. Тут же ужасно».
Поглядел дядя Соломон на свои ботинки в комьях грязи с кладбища:
«Сначала надо обувь почистить».
Нашел на веранде нож, спустился в сад и стал ножом счищать грязь с подошв. Сумрачность дня делала печаль его улыбки еще более глубокой. Поставил оба своих ботинка на край веранды и тяжко вздохнул. Мы с Мойшеле стояли, не издав ни звука, изредка поглядывая друг на друга. Тут появилась тетя Амалия:
«Где вы? Время позднее. Пора в дорогу».
После их отъезда в нашем доме не прекращались разговоры отца и матери о дяде и тете и мальчике Мойшеле, которого они усыновили. Дядя больше у нас не появлялся, оставил должность секретаря кибуца и все общественные дела, чтоб заняться воспитанием парня. Отец по этому поводу иронизировал, но мама защищала дядю:
«Ты чего? Наконец сбылась мечта всей жизни. Есть у них свой сын», – тут на нее нападала чесотка. – Бедный Элимелех», – добавляла она.
Лицо отца становилось грустным, а мамино лицо светилось печалью.
Да и мне весело не было. Я скучала по дяде и ужасно ревновала к усыновленному ими парню. Однажды я взяла и написала дяде письмо. Он тут же приехал. Отец и мать встретили его с явным недовольством:
«Ну, Соломон, наконец-то вспомнил о нас, а?»
«Вспомнил, – сказал дядя и взял меня за руку, приглашая на прогулку. Повел меня в какой-то иерусалимский переулок, словно бы вытесанный между двумя прямыми стенами, сложенными из тяжелого камня. Дома сливались воедино, повторяя друг друга небольшими квадратными окнами, забранными в железные решетки. Казалось, окна вглядывались внутрь, а не наружу. Только узкие двери были распахнуты, и на завалинках сидели старики, как белеющие растения, прорастающие из этих стен, сидели, казалось, с момента возведения этих замкнутых в себе жилищ.
Все они знали дядю и здоровались с ним. В конце переулка дядя остановился перед узкой деревянной калиткой, покрашенной зеленой облупившейся во многих местах краской, сдвинул крюк. Калитка со скрипом распахнулась, впустив нас в маленький дворик, окруженный высокими каменными стенами и изгородью колючих кактусов. Посреди вымощенного камнем двора, в небольшой пяди земли, высилось искривленным стволом фиговое дерево. Из окон выглядывали лица, обрамленные пейсами, слышался говор. Запах влажного после стирки белья мешался с запахом прожаренного масла. Все здесь было узко, низко и невелико. Около двери стояла пара потрепанных ботинок без шнурков.
Дядя Соломон открыл огромным ключом небольшую дверь, мы вошли в темную прохладную комнату, и нас обдало запахом пыли и старых вещей. Окна были закрыты, и чья-то рука начертала на пыльных стеклах разные линии, напоминающие формы раковин. Когда глаза привыкли к темноте, можно было различить две кровати, покрытые арабскими ковриками, письменный стол и несколько скамеечек. На столе лежала скрипка, стояла чернильница с высохшими чернилами и торчащей в ней ручкой с заржавленным пером. На старом примусе, около одной из кроватей, стоял задымленный котелок для кофе. На скамеечке пылился пустой стакан и тюбик с таблетками, а рядом, на полу, груды старых газет.
У стены табунились деревянные статуэтки животных и людей – от слона до мыши и от старика до младенца. Пепельница была забита окурками. Все углы под потолком были затянуты паутиной, а в одном из углов пылилась метла. В комнате не было никого, но ощущение живой души не покидало вошедшего, словно бы она, душа эта, только-только покинула дом, и вот-вот вернется. Я даже повернула голову в сторону двери. И тут непривычным для него голосом дядя сказал: «Тут жил Элимелех, мой незабвенный друг». Я молчала, поглядывая на метлу, словно бы предназначенную для чертей и привидений, чтобы на ней верхом они летали по комнате. Я помнила все, что рассказывал мне дядя о своем исчезнувшем друге, и сказала:
