Бернар Кирини - Необычайная коллекция

Труднее всего приходится составителям генеалогических древ, которые опасаются исчезновения своей профессии. Чем дальше, тем труднее: как отыскать предков человека, если он, его отец и дед меняли имя по пятьдесят раз за свою жизнь? Разводы и усыновления уже всё осложняли, но свобода имени профессию просто убивает. Требуются годы изысканий всего на два-три поколения, и создать генеалогическое древо стоит теперь непомерных денег; заказать его — признак богатства.

По тем же причинам рвут на себе волосы нотариусы: зачастую при открытии наследства пятьдесят, а то и сто наследников являются из ниоткуда и требуют свою долю. Поскольку никто уже не может отличить истинных претендентов от фальшивых, ибо все носят разные имена, юристы принимают Соломоново решение, доверяясь чутью. Преимущество в том, что будущие покойники знают все заранее и предпочитают растратить свое состояние, чем оставить его невесть кому. Для экономики это большая выгода.

Когда их профессия окончательно отомрет, все эти нотариусы и специалисты по генеалогии, надо полагать, переквалифицируются в «ономастический совет» — этот вид деятельности сейчас процветает. Всевозможные специализированные агентства подбирают своим клиентам имена на заказ: предложив пройти несколько психологических тестов и заполнить анкету, вам самым серьезным образом сообщают, что ирландское имя и двойная русская фамилия лучше всего отразят вашу личность; и агентство тут же придумает для вас это идеальное имя — как дизайнер убранство для дома. Я с интересом прослушал интервью на эту тему, которое давал на днях по телевидению знаменитый философ, поддерживавший реформу с самого начала: «Того, что еще вчера у нас было наиболее личного, нашего имени, нам сегодня уже недостаточно, и требуется другое, которое бы лучше нам подошло. Наша самооценка более не зависит от имени, наоборот, мы выбираем имя, исходя из нашего представления о себе. На мой взгляд, это замечательно». Ведущий поблагодарил его за блестящее выступление, но, когда хотел произнести название его нового труда, повисло тягостное молчание: бедняга журналист, ерзавший на стуле, бросая на своего гостя умоляющие взгляды, попросту забыл его нынешнее имя, настолько часто тот брал себе новые. К счастью, пошли титры, положив конец его мучению, а заодно избавив философа от необходимости признаться в том, что он столько раз за последние месяцы менял имя, что и сам не помнил, как его звали в тот вечер.

ДЕСЯТЬ ГОРОДОВ (III)

Ороме, в Боливии 

Ороме поражает приезжих своей обветшалостью, змеящимися трещинами на стенах покосившихся домов, осыпающейся черепицей, худыми крышами, разбитыми дорогами и растущими повсюду сорняками. Весь город, кажется, охвачен разрухой, все здесь трескается и рассыпается в пыль. Общественные здания — самые ветхие, например, у полицейского комиссариата обрушились оба крыла; частные дома немногим лучше, и перед развалинами своих жилищ, кое-как подпертыми стальными брусьями, оставшиеся без крова жители курам на смех поставили палатки, в которых перебиваются в ожидании Бог весть чего. А между тем Ороме — город не бедный, отнюдь; по местным меркам он даже богат, залежи цинка обеспечивают ему процветание. Большинство людей едят досыта, а если и есть живущие за чертой бедности, то их куда меньше, чем в других местах. Почему же город пребывает в столь плачевном состоянии?

На этот вопрос, который задавали им тысячу раз, жители отвечают нелюбезно, пожимая плечами с надменной, почти презрительной миной. Фаталисты до мозга костей, они не представляют, что можно воспринимать это иначе: все они убеждены, что город скоро исчезнет с лица земли и ничего тут не поделаешь. Они наблюдают за его постепенным упадком так спокойно и безропотно, что диву даешься. В Ороме отстраивать или чинить что-либо бессмысленно, а препятствовать постоянному разрушению и вовсе нелепо, абсурдно, почти общественно опасно. К чему укреплять стену, если в один прекрасный день она все равно обвалится? Зачем восстанавливать рухнувший дом? Разве сеют семя в бесплодной почве? Вот как думают в Ороме. Города рождаются, живут и умирают, как люди и животные; когда они совсем состарятся, спасти их нет возможности, равно как и желания: надо предоставить свершиться неизбежному без сожалений. Такова глубокая философия этого уникального города, единственного в мире, который медленно и безропотно умирает.

«Ороме поначалу напомнил мне американские города-грибы времен золотой лихорадки, — рассказывает Гулд, — эти городишки возникали на пустом месте в считанные дни и столь же быстро бросались на произвол судьбы. Но на этом сравнение и заканчивается. Города-грибы умирали, потому что их жители уходили, привлеченные слухами о более крупных самородках, взбудораженные открытием новых месторождений. В Ороме, однако, люди живут: сидят и смотрят, как гибнет город, абсолютно ничего не делая. Я видел трехэтажный дом, который рушился на глазах, трещины были так широки, что впору просунуть руку; он грозил, рухнув, увлечь за собой и соседнее здание, более целое. И что же, вы думаете, делали его жители? Ничего! Ничегошеньки. Даже не пытались спасти свой кров, пока не поздно. Они просто вышли на улицу с чемоданами и стояли кружком, как в театре. Когда развалюха рухнула окончательно, обрушив заодно и их дом, они поглазели на это зрелище, кашляя от пыли, а потом отыскали в обломках кое-какие личные вещи. После этого они разбили лагерь прямо на развалинах и продолжали жить, как ни в чем не бывало.

С тех пор как я побывал там в первый раз, десять лет тому назад, — продолжает Гулд, — я мечтаю вернуться в Ороме, посмотреть, как идет своим чередом разрушение и много ли домов еще стоят. Я прогуляюсь по разбитым мостовым, надев каску, в поисках падающего потолка и буду слушать, как трещат несущие балки. Мое лицо будет невозмутимым, даже слегка улыбающимся: я стану делать вид, будто все в порядке, стараясь сравняться в хладнокровии с местными жителями. По дороге я буду подбирать камни и бросать их в окна. А еще я куплю динамитные шашки и украдкой подожгу их у подножия еще стоящих зданий, под покровом ночи, подобно самоотверженной сиделке, которая тайком помогает умереть безнадежному пациенту, читая благодарность в его влажных глазах».

НЕВЕРОЯТНЫЙ ГУЛД 

Башковитость Гулда. С противниками, готовыми следовать за ним, Гулд играет в «трансформистские шахматы», вариант игры его собственного изобретения, в котором правила меняются в зависимости от расположения фигур на доске. В начале партии все как обычно, но по достижении определенных простых диспозиций слоны начинают перемещаться по прямой, пешки атакуют назад, ферзь ходит конем и так далее — целый свод дополнительных правил, полностью меняющий представление об игре. Эти параметры влекут за собой немыслимые сложности: надо предвидеть не только свои ходы и ходы противника, но и вытекающие из них изменения правил.

— При таких условиях повороты игры необычайно эффектны, — радуется Гулд, — и партии весьма увлекательны. Плохо только, что они становятся длиннее, так как думать приходится дольше.

Это мягко сказано: ни одна из партий в трансформистские шахматы, которые одновременно играет Гулд, не закончена, самая давняя длится три года и все еще продолжается при игре по восемь часов еженедельно.

— А по сколько ходов сделали противники за три года?

— По шесть.

Гулд-изобретатель. Однажды, поджидая Гулда в его кабинете, я заметил старинную пишущую машинку, в которую был вставлен чистый лист. Стук клавиш мне всегда нравился, и я, не удержавшись, напечатал наобум несколько букв. Удивительное дело: взглянув на результат, я обнаружил, что, сам того не желая, написал два слова: «Мы учимся». Я продолжил, снова наобум, даже зажмурился. Открыв глаза, я прочел еще три слова «здесь мало чему». Тут я понял, что машинка эта непростая и быстро застучал по клавишам как попало; получилась целая фраза со знаками препинания: «Мы учимся здесь мало чему, учителей не хватает».

— А! — воскликнул, входя, Гулд. — Вы нашли мою машинку! — Он радостно потер руки. — Вы переживаете в настоящий момент упоительный опыт написания шедевра. Ну, как вы себя чувствуете?

— Да о чем вы?

И он рассказал мне о своем изобретении.

— Напечатанные вами слова — это начало «Института Бенжамента» Вальзера. Машинка устроена так, что всегда печатает текст шедевра, какие бы клавиши вы ни нажимали. Таким образом, благодаря ей вы можете, усевшись за письменный стол, без малейшей усталости создать шедевр за полдня. И не одного только Вальзера! У меня есть несколько программ!

Гулд нажал какую-то кнопку на машинке; звякнула пружина, и сбоку вывалилась металлическая кассета. Он убрал ее в ящик стола, где лежали другие такие же, и перечислил мне их содержимое: