Лариса Ратич - Оставаясь жить
Мудро Господь нас сотворил, на дела славные и высокие – душу бессмертную вложил в каждого… Живи, доченька, как совесть велит, слушайся её. Нету муки страшнее, чем когда совесть испоганенная очнётся да к ответу призовёт; ох и муки тогда человек претерпевает! Я долго жила и много повидала, и такой страсти злейшему врагу своему ни за что бы не напророчила.
Желаю тебе, Кирушка, и семейству твоему милому деньков не пустых, дум не тягостных да дел не зряшных.
А собачка моя вчерась ощенилась, таких потешных щеночков народила! – один чёрненький, как уголёк, а трое – рябенькие. Вот, кажется, уж на что тварь бессловесная, а и в неё Господь наш любовь да радость вдохнул. Любуюсь: счастливая, детишек своих всё облизывает да греет, голубушка. Гляжу я на них и думаю: вот она, жизнь. Всему свой час и место; новому – нарождаться, а отжившему – прощаться. И нет в том беды, а есть только порядок и разум великий.
Ну вот, все новости свои расписала, теперь от тебя весточки снова буду ждать. С тем и остаюсь, любящая тебя Мария Золотая».
* * *
Всё ближе и ближе подвигалась Кира к заветному декрету. И хотя её стан пополнел, а лицо пошло тёмными пятнами, на такие пустяки внимания совсем не обращала.
Трижды съездила на могилку к бабе Маше: и на девять дней, и на сорок, и в Троицу; и Егор – с ней. Дом бабы Маши стоял пустой, но ухоженный, чисто прибранный, вроде хозяйка только-только вышла.
Уж и наговорилась Кира с Еленой, сколько душа просила.
- Счастливая ты, - вздыхала Кира. – Вон сколько лет с бабой Машей вместе была! А я – всего-ничего…
- И ты счастливая, - возражала Елена. – Если она тебя привечала, значит, стоишь ты того; значит и я, сколько жизни будет, любить тебя не перестану.
* * *
С началом осени наступил для Киры предродовой отпуск. Егор Степанович теперь и дохнуть на неё боялся, просил-умолял, уходя с утра на работу:
- Смотри, не вздумай неподъёмное затеять! Приду – сам всё сделаю. Дай честное слово, что послушаешься!
Кира смеялась и давала, но по дому всё равно работала много и с удовольствием. Да и как сидеть, руки сложа? – так день годом покажется. Но беречься – всё же береглась, тяжёлое и неудобное делать боялась.
И в консультации говорили, что всё идёт как надо, ничего такого. Дни мелькали быстро, а до срока оставался всего месяц.
И тут однажды утром Кира почувствовала себя не то чтобы плохо, но как-то неуютно, что ли… Она поделилась своей тревогой с мужем, и он в ту же минуту, не взирая на робкий протест жены, вызвал скорую.
Машина прибыла моментально (уж очень грозно Егор Степанович приказал им явиться немедленно, а то…), бойкий молодой врач осмотрел Киру и сказал тоном, не допускающим возражений:
- В роддом, на сохранение. Обменную карту не забудьте.
Присмиревший Егор Степанович и не пикнул, тут же побросал в пакет всё, что надо, и сам поехал с Кирой, куда велено. «Скорая» доставила их быстро, и докторша в приёмном покое Киру похвалила:
- Молодец, что приехала. А то потерять ребёнка на таком сроке – глупость непростительная.
И от её уверенного голоса, от её скороговорки «ничего-ничего-ничего!» Кире стало сразу легче, и привычное спокойствие вернулось к ней.
Киру оформили как положено, проводили в палату на третьем этаже.
«До самых родов уже не выпустим, и не думай!» - предупредила медсестра. И тут же, как по заказу, примчалась дежурная и вкатила Кире укол.
Конечно, находиться «на сохранении» было скучно, не то, что дома, но Кира не роптала. Главное – ребёнок жив, толкается исправно, давление и анализы опять пришли в норму.
Егор Степанович прибегал под окошко каждый вечер, но кричать в форточку с третьего этажа было неудобно и всё равно ничего не слышно, поэтому Кира днём писала для мужа большое обстоятельное письмо, а когда приходил – бросала ему вниз. Егор тут же прочитывал и махал Кире руками: мол, всё понял.
От нечего делать обитательницы палаты всё время разговаривали, и Кира быстро узнала всё и про всех, а они – про неё. Кириной судьбе удивлялись, радовались за неё.
Новые подружки были какие-то просветлённые, открытые. Да, тысячу раз права была баба Маша, когда однажды написала:
«До чего хороша женщина становится, Кирушка, когда дитя ожидает. Даже голос – и тот мягчает. Только некоторые (глупенькие!) всё ахают: вот, дескать, толстая та рябая теперь; и неизвестно, когда ещё в прежний вид приду, да и приду ли. Дурочки-дурочки; нет, чтоб пелену с глаз сбросить да вглядеться: краса-то какая! Мать-землица сама под ноги стелется, чтоб ей, тяжёлой, ступать было хорошо, а она носом крутит…
Вот помню, Леночка в эту пору – ой, какая была! Пава-царевна! А глазищи – как два озера синих, и в них – счастье плещется через край».
Счастье – через край; а тут – Вера чего-то невесёлая, а не делится. Улыбается через силу, сразу же видно!
Вера была совсем молодая, но ждала уже второго ребёнка. Рассказывала, что муж – в дальнее плаванье снова подался, потому что моряк; а вернётся не скоро, опять без него дитя народится. Старшей доченьке Веры было уже четыре годика, и она, пока мамочка тут «сохранялась», была у бабушки, Вериной свекрови.
- Ой, со свекрухой жить – кошмар! – посочувствовала Вере Нина Ивановна, многодетница, ждавшая уже шестого ребёнка.
- Нет-нет! – живо возразила Вера. – Нет, что вы! Моя свекровь – женщина редкая, если б вы только знали.
И Вера рассказала, что свекровь её и жалеет, и понимает, и бережёт.
- Что ж, повезло, - решили все. Но всё-таки вынесли вердикт, что это – большая редкость и исключение.
…Итак, Вера загрустила; третий день уже. Кровать Киры стояла рядом, и она однажды, после ужина, решительно подсела к соседке:
- Вера, что случилось?
Сейчас в палате они находились одни; остальные вышли в коридор на «вечернюю прогулку» (ведь на улицу не выпускали). Коридор был длинный-длиннющий, и в него гляделись двери всех двенадцати палат. Женщины любили этот час: ходили в гости в другие палаты, менялись журналами, узнавали свежие новости, «кто и кого сегодня родил».
Вера тяжело вздохнула, но опять заставила себя улыбнуться: «Ничего не случилось! С чего ты взяла?»
Кира ласково положила руку ей на плечо:
- Верочка, я не потому спрашиваю, что любопытство разбирает. Я хочу помочь тебе и знаю, что смогу. И никому не скажу, слово честное даю. Ну?..
И Вера вдруг ахнула и разрыдалась, закрыв лицо руками:
- Ой, Кира, Кира! Бросил он меня, совсем бросил, другую нашёл!!! Уплыл мой морячок, да только не в море!..
Кира тихонько гладила её по спине:
- Поплачь-поплачь, легче станет…
Наконец Вера более-менее успокоилась, вытерла лицо и стала рассказывать:
- Нашёл себе одну, говорит – «люблю её». А меня, спрашиваю? «А тебя разлюбил, сердцу не прикажешь». А уже аборт поздно делать, срок большой… Кому я с двумя детьми нужна буду? – снова завсхлипывала Вера.
- Ой, подруженька, глупенькая ты; не обижайся! Тебе столько дано – весь мир в руки! – а ты в навозе клад надумала искать.
- Как, как ты сказала? – удивилась Вера.
- Это не я сказала, это баба Маша так приговаривала, - святая была душа, доброты огромной и ума необъятного. Я её роднее любой родни считала, и сейчас считаю. И не будет никогда, чтобы я забыла её; она мне новую жизнь подарила…
- Расскажи, - попросила Вера.
* * *
- Кира, а не дашь ли ты мне письма эти почитать?.. – робко спросила Вера на следующий день.
- Дам, конечно, если хочешь. Знаешь, Верочка, я иногда думаю: а вот если б все люди, весь мир их прочитал, - вот хорошо было бы! Ведь баба Маша – она про всё человечество сразу думать умела.
А с бедой Веры рассудили так: муж – пусть уходит, что ж теперь. Кира переспросила:
- А ты про свекровь правду говорила, или как?.. Фантазировала?.. Я к тому, что если тебе жить негде – у нас с Егором ещё один домик есть, туда и переедешь.
- Нет-нет, спасибо, Кирочка! Свекровь у меня и правда – чистое золото, я от неё и сама никуда не уйду.
- Ну смотри, - сказала Кира. – Помни на всякий случай: если что – можешь на нас рассчитывать, поможем.
* * *
«Нету, доченька, беды у человека страшнее, чем одиночество. А иной живёт и не знает, убогий, что он – один-одинёшенек. Думает: вот есть у меня машина дорогущая, домина в два этажа, а в домине том шкафы от хрусталя да посуды трещат. Жена – в золоте, дочка – в нарядах; в заграницу на учёбу наладилась. Вот, мол, как жизнь удалась!
А на самом деле – он один на свете, один как перст, никем не любимый и никому не нужный. Дочке своей он вместо любви и внимания, с малолетства, - конфет побольше да подарков подороже. Думает, купил? А любовь – она ведь не продажная. Что у дочки, что у жены его. Годиков несколько ещё пройдёт – и увидит он, что один, и закричит страшно. Рад будет с последним работягой обменяться, чтобы вспомнить, как умел дружить и мечтать, когда ещё был молодой да зелёный.
