Руслан Белов - Как я таким стал, или Шизоэпиэкзистенция

Однажды папа Олег сказал, что для развития надо что-нибудь коллекционировать. Например, спичечные этикетки.

– Спичечные этикетки? – удивился я. – Их коллекционируют?!

– Да, и это называется филуменией.

Я стал часами ходить по улицам, высматривая выброшенные коробки. Господи, сколько я прошел километров! Сотни и сотни! Как был настойчив, как целеустремлен и даже фанатичен! Как радовался, найдя иностранную! Когда этикетки стали продавать пачками по 100 штук, занялся марками, собирал "Фауну" и "Флору". По воскресениям ходил на пятачок, менялся, покупал – мама давала трешку или рубль (чтобы не болтался дома). Года через три, ни с того ни с сего, продал все оптом за сорок рублей, и было не жалко.

Еще я благодарен отчиму за то, что он научил меня вникать в смысл написанного. В старших классах я приносил ему тетради с домашними заданиями, проверив их, он сухо говорил:

– Три ошибки тут и две здесь, – и отсылал прочь.

Однажды я проверял домашнюю работу полдня. Лишь на исходе третьего часа натуральной пытки – несколько раз уходил от него чуть не плача, – выяснилось, что он просчитался, и в сочинение не было указанного числа ошибок. И за это я ему благодарен – тогда я понял, что и боги могут ошибаться.

Мне было восемь лет, когда это случилось. Может быть, если бы не этот случай, все пошло бы иначе. Рано или поздно отчим свыкся бы со мной, этому наверняка поспособствовало бы ожидаемое в семье прибавление. Но это случилось, и мир мой обрушился вновь.

...Папа Олег уехал на свои аспирантские изыскания, беременная сестрой мать осталось в городе. Кто-то шепнул ей (или просто ревновала – скорее всего), что у него полевой роман с лаборанткой. Однажды я спросил, когда приедет папа. Она, странно нервозная, выпалила, что никакой он мне не отец, а чужой человек, и к тому же подлец и негодяй, мечтающий ее со мной, своим пасынком, бросить, и потому я не должен этого человека ни любить, ни уважать. Я растерялся, убежал на улицу, и... увидел его в кабине подъезжавшего к дому Газа-63. Выскочив из кабины, отчим радостный(!), бросился ко мне, протягивая руки.

Я отвернулся.

– Что такое? – нахмурился он.

– Мама сказала, что ты мне не отец! – выкрикнул я и, повернувшись, убежал в свой садик (двор дома, в котором мы тогда жили, был поделен на индивидуальные садовые участочки).

Меня снова "нагрузили". И снова в житейском порыве. Но не это главное. Главное в том, что тогда я привык думать и думаю до сих пор.

"Сначала мамой была мама Мария, а папой – папа Иосиф, – думал я, спрятавшись в садике под развесистым кустом сирени – я хорошо помню, как сидел под ней на корточках, желая отгородиться от всего мира. – Потом мамой стала Лена, а папой – Олег. Теперь мне сказали, что и он не отец... Значит, и мама Лена мне не мама?!! Все мне никто??"

Вывод потряс меня. Я съежился в точку, стал зрачком остановившегося Ока, и мир отстранился. Зелень, цветы, голубое небо – все поблекло. Я лишился пуповины, связывавшей меня с людьми.

Это состояние было невыносимым, и я решил подвергнуть свой вывод проверке – а вдруг все не так? Когда мама Лена и папа Олег помирились и, взявшись за руки, пошли гулять, я вынул из коробки с документами паспорта и внимательно их изучил.

Все было нормально. Я значился сыном в обоих. Обрадованный, вернул документы на место, и тут в сознании от собственного года рождения отнялся год рождения мамы, и перед глазами стала цифра 17. Я вздохнул свободно, но радовался недолго – вспомнил, как мама говорила, что свидетельство о ее рождении отец Иосиф – из-за войны с басмачами – смог получить, лишь когда ей исполнилось шесть лет.

– В тот день я за пять минут постарела на год... – улыбалась она, рассказывая.

– Как это? – удивился я.

– Да так. Возраст определяли по зубам и ошиблись.

Стало быть, когда я родился, ей было 16! А в шестнадцать не рожают – это я знал точно.

"Значит, все ложь. Все лгут, и нельзя никому верить", – навсегда отложилось в моей памяти.

Так какое же это свободное падение, моя жизнь? Я летал в голубом небе детства, меня "грузили", и, в конце концов, нагрузили так, что я грохнулся об землю.

Хорошо помню, как в те времена, возвращаясь из школы, я хотел лишь одного – чтобы дома никого не было.

У Андрея в памяти отложился единственный случай из детства – как меня оттаскали за ухо.

Я жил уже у мамы Лены, и было время "Трех мушкетеров" (с Жаном Маре в главной роли, Боярский в то время под стол пешком ходил). Из бочечных обручей я наделал сабель (не шпаг – те очень уж откровенны), раздал соседским мальчишкам, и предложил сечься команда на команду как в кино. Сеча получилась вялой – и мушкетеры, и гвардейцы кардинала отчаянно трусили, и скоро разбежались по своим квартирам. На следующий день я пошел с двумя саблями через весь город к маме Марии и предложил сечься Андрею. Он отказался, и я предпринял набег на другую сторону оврага. Найдя там группу мальчишек своего возраста, предложил повоевать. Их как ветром сдуло, и тут же из ближайшего дома решительно выскочил мужчина. Чуть не оторвав ухо, он привел меня к маме Марии, и всю дорогу я плакал от обиды – за что меня так? Я ведь просто хотел повоевать...

Пора спать.

28

Никто никогда ничего не знает наверняка.

Глядя в широкую, плотную спину проводника,

думай, что смотришь в будущее, и держись

от него по возможности на расстоянии. Жизнь

в сущности есть расстояние – между сегодня и

завтра, иначе – будущим. И убыстрять свои

шаги стоит, только ежели кто гонится по тропе

сзади: убийца, грабители, прошлое и т. п.

Когда согда отпустило, и лицо его приобрело в какой-то степени естественный цвет, я попытался вернуть золото. Он покачал головой.

– Оно твое. Ты можешь верить или не верить в то, что я тебе рассказал, но оно твое.

– Ты, наверное, что-то хочешь от меня? – спросил я, ничтоже сумняшеся. В то время моя вера в бескорыстие человеческих отношений уже вступала в клиническую стадию.

– Что может хотеть человек больной раком? – прозрачно ответил он. – Хотя... Хотя, наверное, мне было бы приятно думать, что золото когда-нибудь, но будет найдено... Будет найдено золото, которое искало пятьдесят поколений моих предков, будет найдено, то, что заменяло им бога и жизнь.

– Но тогда ты мог бы рассказать эту историю властям? Они бы уж точно нашли.

– Они бы точно его нашли и утилизировали на строительство светлого будущего, то есть построили бы лишние танки, – улыбнулся он.

– В таком случае ты обратился не по адресу. Я – комсомолец и считаю, что коммунизм должен быть построен.

– Я сделал свой последний шаг, – улыбка согда стала сочувственной. – Теперь дело за тобой. Но не торопись идти в райком. В лучшем случае тебя засмеют. А в худшем – спрячут в психушке.

Я подумал и, придя к выводу, что альтернатива собеседника "железна", сказал:

– Ну ладно, рассказывай, что накопали твои предки за две тысячи двести восемьдесят четыре года.

Согд развязал платок-пояс, выложил на камень таившиеся в нем кусок лепешки, несколько кусочков печака – местной сладости – и... светокопию геологической карты пятидесятитысячного масштаба, несшей гриф "Секретно".

Мне стало не по себе. За хранение такой карты или недонесение о ее наличии у частного лица, каждому советскому гражданину светило несколько лет заключения в местах не столь отдаленных или, по меньшей мере, лишение светлого будущего в виде высшего образования. Об этом сын геологов знал прекрасно.

Согд, ожидавший такой реакции, иронически усмехнулся, и я взял себя в руки, не знавшие, куда себя деть. Рассказ о проделанной предками работе занял около часа. Сначала, слушая, я нервничал – на турбазе уже пятнадцать минут как ужинали, а меня после купания на солнцепеке мучил беспощадный юношеский голод. Когда же повествование завершилось, думать о еде я не мог – до того оно было полно деталей, превративших мои сомнения в неколебимую уверенность.

Однако вернемся к главной нашей теме.

5

В сердце у каждого человека —

Если вправду

Он человек —

Тайный узник

Стонет...

Жестяной уазик спустился по оврагу, – я видел в окне садовые террасы, забор дома мамы Марии, удерживаемый безжалостно обрезанными тутовыми деревьями и одним столбом, который вкопал и забетонировал я. Преодолев мост над каналом, машина очутилась в долине реки, хотя попасть туда никак не могла – не было дороги, только узенькая каменистая тропинка серпантинами спускалась вниз. Света с Надей сразу ушли к реке, или еще куда, а мы остались. Мне было неловко. Я знал, что должен быть с Надей или Светой, родивших мне детей, должен попытаться что-то им сказать, чтобы все стало проистекать по-человечески. Но они ушли, и я оказался с незнакомкой в довольно просторной шатровой палатке. Семилетняя ее спутница (единомышленница) на меня с интересом поглядывала. Она была в льняном сарафане с большими цветами. Мне стало неловко. Женщина, бывшая в клетчатой рубашке поверх купальника, эту неловкость устранила, мягко положив руку на мое плечо. Глаз ее я не чувствовал – только приязнь и притяжение. Когда я забыл о Наде и Свете, она сказала что-то девочке, и та ушла к ручью. Прошло мгновение, и женщина сидела надо мной, лежавшим на спине, на корточках и вращала попой, раз за разом упадая на меня так, что мой восторженный член едва не входил в ее матку. Восхищение, действие, чувственная сладость переполняли меня. Я счастливо смеялся душой, и она была счастлива. На самом пике наслаждения моя крайняя плоть расцвела чудесно-невозможным цветком осязания, и я кончил.