Галина Щербакова - Дивны дела твои, Господи…
В общем, она встретила подружку дней войны неприветливо и сурово. И даже не сделала приличествующего вида! Это важно, не сделала вида, что – ах! Я так тебе рада! Или хотя бы – ну, садись, располагайся, раз пришла.
Она сухо сказала: «Извините, Рая! Я именно сегодня уезжаю. Я же не знала про вас. Мне надо собраться». – «Конечно, конечно, собирайся, моя дорогая. Не завись от меня. Но такой случай – согласись – я тут, а письмо – там». – «Да, – сказала Александра Петровна. – Да, случай уникальный». Она нервно соображала, как ей изобразить некие сборы в некую дорогу. Рванула из-под кровати маленький чемоданчик, в котором сто лет лежала всякая ерунда, оставшаяся от покойного мужа. Его диплом. Альбом его родителей. Почетные грамоты. Глупый набор – от пионерских до ВЦСПС. Уже изображая спешный отъезд с нелепым чемоданом с ничем, поняла, как противно и бездарно себя ведет. Куда проще и, видимо, даже человечней был бы скромный утренний чай, а потом разошлись бы по разным троллейбусам. Но ее уже закрутила первой сказанная ложь и вертела ею как хотела. Александра Петровна слушала себя и не по-ни-ма-ла, что это она лопочет.
– Я еду в Тулу. К тетке. У нее приступ стенокардии. Поживу с ней, пока магнитные дни.
Не было у нее тетки в Туле. То есть вообще-то была, но не в Туле, и здоровая, а не больная. И не водились они друг с другом лет десять, потому что тетка была обижена, что ни копеечки из скопленных матерью денег Александра Петровна ей не дала хотя бы для приличия. Ведь она, тетка, в свое время, когда они оказались в одном городе в эвакуации и были в трудном положении, нет-нет, а подбрасывала им с матерью какой-никакой продукт. Муж у тетки был обкомовский работник, и никаких проблем с питанием-доставанием у них сроду не было. Всегда все росло и процветало, всегда был небывалый урожай, и она – истинно советский человек, сестра и женщина – считала нужным делиться с бедными, одновременно гордясь собой и хвастаясь мужем, его положением и силой его власти. Когда умерла мама, сестра уже была обеспеченной до гробовой доски вдовицей, но разве это основание не поделиться с ней? Двести-триста-пятьсот рублей могла ей сестра или племянница отписать за ту ее доброту? Или уже у людей совсем нет понятия?
Нелепость всей ситуации заключалась еще и в том, что Рая Беленькая, это чудовище на тумбах-ногах, помнила эту злосчастную тетку. И мужа ее, эвакуированного партбосса, помнила. И очень удивилась, что та в Туле. Как в Туле? Пришлось что-то молоть и плести про сложную географию передвижения по стране партийных работников, у которых военная дисциплина.
Если уж тебя начинает крутить ложь-обманка – то крутит. А Рая сказала на всю эту чушь, что ей все равно нечего утром делать, она проводит Александру Петровну, Сашеньку, на вокзал и посадит в тульский поезд.
И она посадила-таки! И махала рукой отъезжающей подруге детства, а подруга детства чувствовала, как похохатывает, причмокивает и прихлюпывает, как засасывает в себя липкая трясина, и некуда ей деваться, как в Тулу! В Тулу!.. Просто водевиль какой-то.
Она выпрыгнула на первой же остановке. В первую минуту было ощущение выпадения из времени. Не могла сообразить, где, когда и зачем. Спасла бездарность нашего мироустройства. Кончились бетонные плиты платформы, и надо было прыгать вниз, на щебень. Прыгнула, оскальзываясь на гальке, ну и поза! Ну и вид! И куда это меня черти занесли? Вот так вернулась в точку координат.
Дальше уже было ясно: перейти на другую платформу и ждать обратного поезда.
Его – по закону подлости – все не было. Был какой-то профилактический период, когда ни туда, ни сюда поезда не ходили. Александра Петровна сидела под навесом и от нечего делать перебирала барахло чемоданчика, который так неожиданно стал реквизитом в маленьком «спектакле для Раи». Александра Петровна уже испытывала всего лишь легкое неприятное чувство. А ведь боялась, что будет угрызаться долго-долго. Ничего подобного! У нее как раз возникло хорошее состояние души. Она раз и навсегда убедилась в несостоятельности своих фантазий, это раз, во-вторых, она легко избавилась! Вот, это главное. Она легко избавилась от истории, которая ей абсолютно не нужна. Зачем ей Рая Беленькая со своими отьездными проблемами, с ее страхами о том, что их там ждет? Зачем ей это? Да, они договорились встретиться и поговорить, когда она «вернется из Тулы», если, конечно, вернется, пока Рая в Москве. Но Александра Петровна уже твердо решила – она «не вернется». Она не будет подходить к телефону, и все. А если эта пахнущая баклажанами женщина явится без звонка, она ее просто не пустит. И все. И этого Ивана Николаевича она не пустит, нечего! И соседку больше не пустит тоже, чтоб не втягивала ее в свои отношения с кавказской национальностью, ей это тоже ни к чему. Вычеркивая одного за другим ненужных людей из своей жизни, которую она начнет или продолжит, «вернувшись из Тулы», Александра Петровна додумалась до того, что и к дочери она больше не пойдет, имеется в виду без большой нужды, ей претят эти чайники-кофейники, и она не желает знать разницу между их носиками. Она, конечно, знает практическую, а теоретическая ей ни к чему, и вообще это глупо знать. Чайник – это чайник. Он не кофейник, и достаточно, а эти молодые спятили на носиках и крышечках, но она-то не такая! И тут пришла замечательная мысль выбросить содержимое чемоданчика здесь, на платформе, в урну. Зачем ей старые грамоты и фотографии чужих умерших людей? Мысль показалась разумной, и Александра Петровна решила на всякий случай еще раз перебрать бумажный хлам, чтоб ненароком не выкинуть то, что могло пригодиться «после Тулы». И она еще раз стала рыться в клетчатом нутре. Конечно же, ничего нового там не было и быть не могло. Желтый от времени конверт для членских билетов всяких обществ. Такую дурь держать столько лет! Еще бессмысленней хранение грамот. Она стала перелистывать картонные листы альбома – ни одного стоящего снимка. Все какие-то глупые пятиминутки, а главное – ей чужие люди. Свекровь и свекор в своей молодости на фоне какого-то барака. Свекровь с кульком и глупой улыбкой – видимо, сразу после родов. Кому это сегодня надо, если уже и того, кто был в кульке, нет? Дочери? Смешно даже представить, чтоб она когда-нибудь это смотрела. На отца в распашонке. С плюшевым медведем. На велосипеде. Боже, как все это выглядит и жалко, и глупо! А сколько их, таких вот альбомов с мишками, велосипедами, примоченными слюной чубчиками, растопыренными бантами. «Детка! Отсюда вылетает птичка!» Да это просто Божий промысел, что она пристряла на полустанке, где ни одна живая душа ее не знает и где так запросто можно будет выбросить весь этот антиквариат к чертовой матери. Вместе с чемоданом! На кой он ей? На всякий, всякий случай она оглядела его товарный вид, ощупала металлические наугольники – нет, такого добра ей не надо. Она сунет его в урну. Или прислонит рядом. Сунется вокзальное жулье, ожидая поживу, и пожалте вам грамоту за победу в социалистическом соревновании пятой, шестой, седьмой – какая вам больше нравится? – пятилетки.
Все получилось элементарно. Чемоданчик углом встал в урну, заторчал в ней даже вызывающе, с кандибобером, то есть пыльный, подкроватный, можно сказать, давно уже никакой, он, бывший ничем, стал, скажем, на далеком полустанке чем-то значительным. Будучи всунутым в урну. Александра Петровна, хотя и была поглощена душевными, тонкими проблемами, обратила внимание на такое перевоплощение сущности вещей и подумала: если подобное превращение случается с изношенной неживой материей, то каково с человеком, засунь его в урну или, наоборот, выведи на пьедестал? С этими смешными мыслями о непредсказуемости вещей и явлений она и села наконец в подошедшую электричку, идущую обратно, а уже через десять минут билась в тамбуре в закрытые двери, потому что вдруг вспомнила малюсеньую фотографию в альбоме. Мужу на ней лет десять, не больше. Страшненький такой лопоухий послевоенный мальчик с расчесочкой в нагрудном кармане, у которого плюшевое детство уже навсегда кончилось, а мужское время еще и не за дверью. И в этом своем неопределенном состоянии – ни то ни се, пепин короткий, одним словом, – он отчаянно пялился в фотоаппарат, уже точно зная, что никаких птичек ему оттуда не вылетит и на какую-такую нечаянную радость теперь надеяться – неизвестно. И это недоумение вместе со стыдом, что у него уши, нос, волосы – и все не такое, как хотелось бы, теперь отпечатаются и будут навсегда, даже если он перестанет быть уродом, но все равно им и останется, – все это трагически отражалось на несчастном детском обреченном лице.
Что может следовать за этим? Единственная человечески правильная мысль – бросать такого мальчика не просто нельзя, а грех, самый большой из всех грехов, и теперь надо выскочить из электрички, увозящей Александру Петровну от чемодана, чтобы немедленно – Господи, помоги! – вернуться к нему же. Ужас, ужас, ужас, что чемодан уже украли, унесли, что не найти никаких концов этого мальчика и что это все равно, как если его убить, и Александра Петровна, мечась на перроне опять в ожидании электрички, теперь уже в другую сторону, думала, что она уже прилично сходит с ума. Хотелось что-то сделать вызывающее. Лечь на рельсы и остановить скорый поезд. Уцепиться за тендер маневрового и повиснуть на нем. Или просто бежать по шпалам. А я по шпалам, опять по шпалам бегу домой по привычке. Такая была песня в ее молодости. Пел ее чернявенький певец, которого совершенно невозможно было представить бегущим по шпалам – это она сейчас поняла, – потому что уже знала: человек и шпалы – это трагедия, это как у Анны Карениной, это как у нее, когда погибает мальчик, ею брошенный, а чернявенький пел ни про что – ля-ля, чернявенький колыхал воздух и этим развлекался. Они тогда все так развлекались и счастливо, между прочим, жили, делая ничто и будучи никем.
