Александр Хургин - Кладбище балалаек

— Там вам такого хлеба не дадут, — сказал отец себе за спину. — И борща не дадут.

— Борщ мы сами сварим, — сказал из-за отцовской спины муж.

— Ты сваришь! — сказал отец. — Чтобы такой борщ варить, родину любить надо.

Муж вышел из-за спины отца. Вздохнул и сплюнул. Ткнул в Элю пальцем. Сказал:

— Она, значит, любит?

Отец наклонил тарелку к себе и тщательно доел борщ, доел весь до капли.

— Она любит… Им всё равно, родина, смородина. Им — лишь бы кормила. Но ты ж — не они, ты ж в горсовет баллотировался.

— Ложись уже спать, — сказал муж. — Патриот хренов. Книги и вещи она тебе сложит в сумку.

«Как я сразу не догадалась, зачем он пришёл?» — подумала Эля.

Она постелила отцу мужа в большой комнате. Он разделся и лёг. Муж остался на кухне. В поисках съестного. Наконец, поел луку — в рамках борьбы с авитаминозом — и пошёл спать.

А у него к утру всё нёбо волдырями покрылось. А за окном поднялся ветер, ещё сильнее вчерашнего.

Глава 2

Утро, переходящее в день

Утро получилось тяжёлым. Пекло, а не утро. И пекло в этом утре, как в пекле. Несмотря на ветер. Который дул, чуть ли не обжигая.

Из дому Эля вышла рано. Так рано, что раньше уже и невозможно. Все ещё спали, когда она вышла. Думала, утром будет не так жарко. Но всё без толку. В маршрутке стояла духота. И запахи. Сарафан промок сначала на спине, потом на груди. Промок и прилип.

— Вот гадость, — подумала Эля и остановила маршрутку. И вышла из неё на улицу. Где было менее душно, но не менее жарко. — Мне только такой жары не хватает. В моём положении и с моими сто на шестьдесят.

Вспомнив о своём положении и своём давлении, Эля сразу почувствовала себя хуже. То есть лучше. Потому что голова у неё плавно пошла кругом, создавая эффект лёгкого опьянения.

— Надо было хоть чаю выпить, — подумала Эля. — Или кофе. Хотя, кофе мне, наверное, вреден.

Будущий муж, ныне любовник, увидел Элю из окна и отпер дверь. Она поднялась по лестнице, поднесла руку к звонку, а дверь перед ней сама и отворилась. Потому что будущий муж стоял в ожидании за дверью и смотрел в глазок. И видел всё — лестницу, Элю, стены и двери — в искажённом виде.

— Привет, — сказала Эля.

— Привет, — сказал будущий муж, ныне любовник. — Я готов.

— Мы что, даже чаю не попьём? — сказала Эля.

— Там попьём, — сказал любовник. И сказал: — Ты же хочешь попрощаться с Колючим?

— Хочу.

— Тогда пошли. А то ищи его потом.

— По-моему, ты меня не любишь, — сказала Эля.

— Как же я тебя не люблю, если я твой любовник? — сказал любовник. — А также и будущий муж.

Хатка Колючего (Колючий — это фамилия, честное слово, фамилия) была заперта. Конечно, дверь можно было хорошо пнуть и, куда бы она делась. Но зачем? Раз заперто, Колючего нет. Тем более в двери торчит записка. План. Подняться по Артема десять метров, свернуть в арку, там через двор наискосок, к жирному крестику.

Мы пошли по плану. Вошли в арку. Прошли в глубину замусоренного двора и взяли курс на жирный крестик. Крестиком оказался сам Колючий. Он стоял за гаражом и писал весёлый пейзаж.

— Ловлю весну в начале мая, — сказал он. — А то у нас же её практически не бывает. У нас же два времени года — зима и лето. А осень и весна — так, для блезиру.

— Мы тебе мороженого принесли, — сказал я. — По пути купили. И тоник.

— У меня руки в краске, — сказал Колючий. — По уши.

Пришлось срочно есть мороженое самим. Оно уже давно начало таять и течь. Пить тоник Колючий тоже отказался. Он, кроме чая и минералки, вообще ничего не пил. Если не считать тяжёлых спиртных напитков в разумных пределах.

— Подождите десять минут, — сказал Колючий, — я сейчас. Только над душой не стойте.

Мы отошли в тень. Её отбрасывала лестница, ведущая на второй этаж старого дома. Прямо по воздуху. Когда нога человека ступала на лестницу, лестница пошатывалась и металлически ныла.

Тоник пили прямо из пластикового горлышка. Сначала Эля, потом я. По очереди. Наконец, дождались Колючего с мольбертом. Зашли к нему в хатку. Всё ещё хранившую внутри собачий холод и зимнюю сырость. Стены толстые, глиняные, прогреваются медленно. Тем более это полуподвал.

Посмотрели весну, развешанную на холодных стенах.

— Ну как?

— Хорошо.

— Давай зайдем к Вове в мастерскую, — сказал Колючий, — у него тепло и есть чай. Еда тоже вполне возможна. Потому что он в мастерской живёт и любит готовить деликатесы.

Из полуподвала поднялись к Вове. На полувторой этаж. Постучали. Вова вышел обескураженный. Весь пунцовый, весь взъерошенный и радостный, в запотевших очках.

— Рад вас видеть, — сказал Вова. — Но почему без звонка? Я же не один, а с женщиной.

— И мы не одни, а с женщиной, — сказал Колючий. И сказал: — Ладно, в другой раз.

— С первой попытки чаю выпить не удалось, — сказал я Эле. — Так что пей тоник.

— Много тоника я не могу, — сказала Эля. — От тоника меня пучит.

Мы вышли на Артёма.

— Пойдем к Валюне. У него вчера был день рождения.

— Я не хочу к Валюне. Он водки нальёт, а мне жарко. Я не могу пить водку в такую жару. Я эстет.

— Не будем пить водку, — сказал Колючий. — Только чай.

Пошли по Артёма вниз, свернули на Шевченко.

Валюня пребывал в соответствующем состоянии, в состоянии после дня рождения. Пил пиво. И настойку шиповника на спирту. Её он купил в аптеке, чтоб голова не болела. Антонины не было. Антонина работала в Иерусалиме. Зарабатывала шекели, нянча иерусалимских детей. Она уехала туда полулегально, по церковным каналам. Священники ей помогли, потому что она пела в церковном хоре сопрано и выполняла в церкви разные побочные функции. А уехала так, чтобы Валюня не знал, инкогнито. Иначе он бы её не отпустил. Сказала, что едет на Рождество в Сергиев Посад, помолиться. А потом письмо написала, когда добралась до места. Мол, стою, Валя, непосредственно у гроба Господня. Валюня получил это письмо, прочёл и говорит сам себе: «Вот тебе, Валя, и Рождество».

Конечно, он расстроился.

— Ходил только что на главпочтамт, — сказал, — звонил Антонине. Телефон не отвечает.

— На работе она, — сказал Колючий.

— У неё мобильный телефон, — сказал Валюня и показал мятую бумажку с длинным номером.

— Ух ты! — сказал я. А Валюня, глядя на Колючего, сказал:

— Ты, конечно, голодный.

— Кто сказал, что художник должен быть голодным? — сказал Колючий.

— Художник должен быть Колючим, — скал я. И объяснил: — Каламбур.

Колючему каламбур понравился. И он согласился выпить чаю.

Валюня поставил чайник на плиту.

— Я ж тебе говорил, — сказал я Эле, — что чай будет. Рано или поздно.

Мы выпили чаю. Потом ещё выпили. А Валюня выпил к тому же весь тоник из нашей бутылки.

— Красота! — сказал он и выпустил из носа газ. — Вчера одних салатов штук десять нарезал. А Лида подарила мне пишущую машинку.

Он посопел, почесался и сказал:

— На хуя мне пишущая машинка? Это вопрос не на жизнь, а на смерть.

Беседа как-то не ладилась. Валюня страдал. Он вчера спьяну купил себе повременно женщину. Поскольку за пять месяцев без Антонины просто извёлся. Взял у матери десять евро — ей немцы заплатили за то, что угоняли к себе в Германию и там эксплуатировали — и купил. Самую простую, уличную. Конечно, он теперь страдал. Жара, перепой, растрата десяти евро, угрызения совести и торжество плоти. Кто это всё может перенести без страданий?

— Завтра мебельный салон «Румыния» открывает картинную галерею, — сказал Колючий. — Будет торговать финской мебелью и нашими работами.

— А вчера Султан Рахманов умер, — сказал Валюня. — Тут рядом его офис. — И без всякой связи: — Надо ещё раз пойти. Позвонить Антонине.

— И мы тоже пойдём, — сказала Эля. — Нам уже пора.

То есть все мы хотели идти. Каждый по своим делам. Только Колючий не хотел. Он хотел продолжать пить чай и о чём-нибудь умно беседовать. Но чай неожиданно кончился. А беседа так и не началась. Колючий быстро, мягким карандашом, нарисовал портрет Эли в профиль и подарил ей. Валюня сделал то же самое, но анфас. И нам ничего не осталось, как встать и пойти. Мы встали и пошли. По теневой стороне проспекта. Валюня — опять звонить. Колючий — с нами за компанию. А мы — в сторону вокзала. Всем нам было по пути. До почтамта, как минимум. У памятника вождю нас догнал толстый Степанов. С супругой.

— Ты с каждым разом всё больше, — сказал я.

— Неправда, — сказала супруга.

— Правда, — сказал я.

— Ты, как всегда, с комплиментами, — сказал Степанов.

— Я как всегда, — сказал я. — Вы куда?

— Так, гуляем. В книжный магазин на экскурсию.