Дзюнъитиро Танидзаки - Рассказ слепого
Так, словно сон, прошел год, за ним – другой… Чтобы рассеять грусть госпожи, ей предлагали полюбоваться весенним цветением сакуры, осенью устраивали прогулки под красными листьями клена, но она всегда отвечала: «Ступайте сами, я не пойду…» – и вела жизнь, далекую от мирской суеты. Только с дочерьми она как будто бы оживала, видно, они были ее единственным утешением, только в такие часы голос ее звучал веселее. К счастью, все три девочки были здоровы, росли не по дням, а по часам, даже самая младшая, госпожа Кого, уже ковыляла без посторонней помощи и лепетала первые словечки. «Если б покойный муж мог их видеть!» – глядя на дочерей, думала госпожа, и горе становилось еще острее. Но больше всего страдало ее материнское сердце при мысли о смерти господина Мампуку-мару, о нем она не забывала ни на минуту, особенно потому, что сама, по собственному своему недомыслию, оказалась виновной в его горестной гибели. Обидно, мучительно было сознавать, что ее обманули, к людям же, совершившим этот обман, она питала жгучую ненависть, не в силах смириться со смертью сына. Кроме того, ее терзала тревога за судьбу младшего мальчика, отправленного в храм Фукудэндзи, хотя она никогда ни слова об этом не говорила. К счастью, князь Нобунага не знал о существовании этого ребенка, благодаря чему тот покамест избежал смерти. Но она рассталась с мальчиком, когда тот был еще грудным младенцем, и с тех пор ничего о нём не слыхала. Наверное, не проходило ни единого дня, когда бы она не думала о нем, не тревожилась о том, что с ним стало. Оттого она еще нежнее любила дочерей, им досталась вся любовь, принадлежавшая сыновьям.
* * *Господину Такацугу Кёгоку было в то время, наверное, лет тринадцать. Впоследствии он служил Нобунаге, а до совершеннолетия его определили на жительство в замок Киёсу. Вы, сударь, конечно, знаете, что этот мальчик был наследником дома Сасаки-Кёгоку, некогда владевшего северной половиной провинции Оми; в те времена дом Асаи находился у них в вассальной зависимости, так что, в сущности, именно этот мальчик был исконным хозяином северных земель Оми. Но потом, при жизни его деда Такакиё, дом Асаи захватил владения своих господ, а дом Кёгоку захирел и впал в нищету. Однако после падения замка Одани князь Нобунага заинтересовался этим ребенком, решил взять его к себе на службу, со временем передать под его начало северную часть Оми и таким образом сделать благодарным союзником… Да, правильно, сударь, – это тот самый Такацугу Кёгоку, который годы спустя, в шестую луну 10-го года Тэнсё – Я заменю тебе мать! В свободное время всегда приходи к нам в гости! – ласково говорила она. «Мальчик молчалив, но духом он тверд и, конечно, очень умен!» – добавляла она про себя.
…Да, верно, сударь, – потом он женился на госпоже О-Хацу, но это случилось гораздо позже, лет через семь или восемь, а в то время барышня была еще маленькой девочкой, так что о свадьбе и речи быть не могло. Но этот мальчуган тайно мечтал не столько о госпоже О-Хацу, сколько о ее старшей сестре О-Чаче, и, похоже, приходил для того, чтобы лишний раз украдкой на нее поглядеть. Никто не замечал этого, но я уверен – не без причины просиживал он час за часом подле госпожи, почти ни слова не говоря, всегда такой тихий, сдержанный, прямо как взрослый. А иначе зачем бы ему приходить туда, где не было для него никаких забав, и молча сидеть, скучая? Но кроме меня, никто не догадывался, что приходит он неспроста. Когда я шепнул другим слугам: «Мальчик, похоже, заглядывается на госпожу О-Чачу!» – меня подняли на смех и сказали, что это моя фантазия, оттого, мол, что я слепой. Никто не принял мои слова всерьез.
* * *Итак, госпожа жила в Киёсу, начиная с осени 1-го года Тэнсё Зимнему граду, первому снегу, Инею ты сродни – Таешь, вкушая сладкую негу, И ночь, когда мы одни…
Или такие вот песни:
Вот ведь до чего ревнива, ну до чего ревнива!Не швыряйся же подушкой – право, некрасиво!
Или:
Подарил тебе я пояс,Пояс златотканый,А для тебя он, значит, старый.Поношенный, рваный?Да зачем же тебе новый,Такой кошке драной!..
Сейчас эти песни в стиле Рютацу совсем забыты, но одно время были в большой моде, их пели все – и знать, и простой народ, и слуги, и господа. Сам князь Хидэёси, присутствуя на представлении театра Но в замке Фусими, пригласил господина Рютацу на сцену и слушал, как он поет, а вельможа Юсай сопровождал его пение ударами в барабанчик. Но когда я жил в замке Киёсу, эти песни еще только входили в моду. Сперва я пел тихонько, отбивая такт веером, только для прислужниц госпожи, чтобы немножко повеселить их, женщинам это нравилось, и я учил их петь мои песни, а когда дело доходило до тех забавных слов, которые я только что вам пропел, они прямо покатывались со смеху. Уж не знаю, как вышло, что госпожа узнала об этом. «Научи меня тоже!» – приказала она. Я отказывался: «Такие песни недостойны вашего слуха!»– но она настояла: «Нет, обязательно научи!» И с тех пор я очень часто пел для нее. Ей очень нравились слова:
Дождик весенний,Как он тихо льется —Ни один цветок на вишнеИ не шелохнется!
Эту песню она очень любила и готова была слушать сколько угодно раз. Она вообще, по-видимому, больше любила грустные, задушевные мелодии. Я часто пел ей:
Дождь покапал и прошел,Выпал – и растаял снег.Только я, томясь любовью,Слезы вечно лью…
Или:
Милая, знаю, ты любишь меня – людям об этом не говори, только, любовь в тайне храня, меня не забудь, смотри!
Может быть, оттого, что песни эти были как-то созвучны тому, что таилось в моем собственном сердце, я пел их особенно выразительно, чувствуя, словно какая-то непонятная сила возникает из глубины моего существа, и как-то само собой получалось, что мелодия приобретала особую плавность и даже голос звучал по-другому, гораздо лучше, так что моя слушательница всегда бывала растрогана. Я и сам невольно увлекался собственным пением, и тяжесть, лежавшая на душе, улетучивалась сама собой. Вдобавок я придумал интересные мелодии для сямисэна, наигрывал их в паузах между куплетами, и песня становилась еще чувствительней. Не подумайте, что я хвастаюсь, но я первый придумал исполнять эти песни под аккомпанемент сямисэна. Я уже говорил вам, что в те времена пение обычно сопровождалось только ритмическим постукиванием в барабанчик.
* * *…Что-то я слишком разговорился о музыке. Добавлю только, что самыми счастливыми людьми на свете – я всегда считал тех, у кого от природы красивый голос и умение искусно исполнять песни. Взять, к примеру, господина Рютацу – ведь он был простым аптекарем из города Са-каи, но благодаря своему таланту удостоился внимания со стороны великого Хидэёси, его осыпали почестями, ему аккомпанировал сам вельможа Юсай. Конечно, Рютацу – выдающийся мастер, создатель собственного, оригинального стиля, в сравнении с ним я, можно сказать, ничто. Но если на протяжении десяти лет жизни в замке Киёсу я безотлучно находился при госпоже, сопровождал ее при любовании лунным сиянием или цветением сакуры и был взыскан многими ее милостями, так только благодаря тому, что хоть и плохо, но все-таки немножко умел музицировать. У разных людей разные мечты и стремления, не берусь судить, в чем каждый видит наибольшее счастье… Найдется, наверное, немало таких, которые жалеют меня за мое увечье… А для меня не было времени радостней и прекрасней, чем эти десять лет в замке Киёсу. Поэтому я ни в малой степени не завидую господину Рютацу. Я был гораздо счастливее его, когда пел для госпожи ее любимые песни или аккомпанировал ей, когда она играла на кото, смягчая звуком струн ее сердечную боль. Ее похвала была для меня во сто крат отраднее, чем одобрение самого великого Хидэёси! И как подумаю, что все это стало возможно только благодаря тому, что я родился слепым, так вплоть до сего дня еще ни единого разу не пожалел, что я калека…
* * *Знаете поговорку: «Небо внемлет мольбе даже малого муравья…» Жалкий слепой музыкант тоже способен хранить верность и преданность не хуже любого зрячего. Я всей душой стремился служить госпоже, хоть немного облегчить ее горе, утешить, развеселить и молился об этом богам и буддам. Может быть, по этой причине – нет, конечно, вряд ли только поэтому – она постепенно вновь воспрянула духом. Мало-помалу она стала опять такой же цветущей, как раньше, хотя одно время очень уж исхудала. Когда она прибыла в родной замок Киёсу, на спине у нее, между лопатками и верхними ребрами, образовались настоящие впадины, шея и плечи стали чуть ли не вдвое тоньше против прежнего, и она все продолжала худеть, так что во время массажа слезы невольно выступали у меня на глазах, но примерно на третий или четвертый год она с каждым месяцем стала набирать силы, а еще через два-три года сделалась прекраснее и полнее, чем даже в бытность свою в Одани, просто не верилось, что эта женщина – мать пятерых детей… Щеки опять округлились, худое, вытянутое лицо вновь обрело прежний безупречный овал. Прислужницы говорили, что когда на эти щеки падали две-три пряди выбившихся из прически волос, госпожа казалась такой прекрасной, что даже женщины не в силах были отвести глаз… Белизна была свойственна ей, разумеется, от природы, но после долгих лет, безвыходно проведенных в затененных покоях, кожа у нее стала ну буквально прозрачной, как снег в глубине ущелья, куда не заглядывает луч солнца; люди говорили, что в сумерки, когда, погруженная в думы, она сидела одна где-нибудь в полутьме, иной раз даже жуть пробирала при виде ее белоснежного лица… Мы, слепые, обладаем особой чуткостью, осязание помогает нам многое уловить, я знал, какая у нее белоснежная кожа, даже если б не слышал все эти толки. У многих женщин бывает светлая кожа, но у высокородной дамы белизна тела совсем особая… Госпожа уже приблизилась к тридцати годам, но, по мере того как она становилась старше, красота ее с каждым годом расцветала все ослепительней, лицо и фигура становились все более совершенными. Черные волосы, блестящие, как будто обрызганные росой, лицо, подобное цветку лотоса, гибкое тело, вновь обретшее прежние формы, – все в ней было прекрасно! Мягкие шелковые одежды ниспадали с плеч, как струи воды, она казалась даже более изящной и утонченной, чем в юные годы. И такая красавица обречена на раннее вдовство, в одиночестве проводит тоскливые ночи, и ничей взор не любуется ее ослепительной красотой! Говорят, что в горной глуши цветок благоухает сильнее, чем тот, что растет на равнине, в открытом поле… Не знаю, но думаю, что если бы кто-нибудь, а не только соловей, поющий весной в саду, или месяц, осенней ночью клонящийся к гребням гор, увидел бы ее облик в глубине покоев, занавешенных драгоценными тканями, так любой человек, пусть и не такой герой, как Хидэёси, загорелся бы жгучей страстью, но судьба, увы, распорядилась иначе…
