Леонид Зорин - Островитяне
— Да, я ничего не хотел улучшать, — сказал с неожиданной жесткостью Нестор, — я понял, что мир населен горбатыми. Ни ты и ни я не сумеем их выпрямить. Скажи-ка мне лучше, солдат справедливости, сколь ты успешно погладиаторствовал? На каждую каплю твоей свободы приходится два чана дерьма. В чем ты меня винишь, дружище? Однажды ты выбрал себе ремесло. Ты стал профессионалом свободы и правдолюбом-профессионалом. Взвалил на хребет себе камень мира. А я тогда же — избрал свое. Мое ремесло — разминуться с историей. С этой кровавой прелюбодейкой. Это и была моя цель. Открыл я ее, учась у Итаки, у старой и мудрой моей страны. Она вознамерилась спрыгнуть с глобуса и делает это любой ценой. Даже рискуя себя изувечить. Все для того, чтоб суметь остаться разом непознанной и непойманной. Здесь, на Итаке, не ощущаешь размеров вселенской необозримости. Впрочем, и своей малости — тоже.
Сизов помедлил, потом сказал:
— В отличие от тебя, я боюсь выпасть однажды из истории. История делается на просторах. В отличие от тебя, я болен. Боязнью замкнутого пространства. И болен — мне кажется — неизлечимо.
— Клаустрофобия, — сказал Нестор. — Бывает. Болезнь островитян. Мы научились одолевать ее. Ты пораскинь своими мозгами — тяжелыми мозгами бродяги, — за кем осталось последнее слово. За теми ли, кто делал историю, или за теми, кто ухитрился перешагнуть ее безумие? Первые — уж давно на свалке. История длится лишь в той эпохе, которая ее бальзамирует. Ты понял?
Сизов сказал:
— Да, я понял. Хотя, возможно, и с опозданием. Старая мудрая Итака — счастливое кладбище. Остров мертвых. Хотя они здоровей живых. Мой остров — благословенный остров, где не стареют и не умирают. Веселый и цветущий Некрополь.
Нестор добродушно осклабился:
— Тогда возрадуйся, старый друг. Возрадуйся хотя бы тому, что мы бессмертны, живей живых. Как видишь, не черепа и не кости. Но опыт заменяет нам страсти. И это прикосновение к вечности само по себе дорогого стоит.
— Я рад за вас, бодрые покойнички. Ловко же вы играете в жизнь, — сказал Сизов и направился в дом.
— Куда же ты?
— А наполнить флягу. Самое время хлебнуть винца.
Да, на Итаке он стал попивать. Трезвенником, понятно, он не был, страннику надо и подкрепиться, но тут он откручивал крышечку с фляжки гораздо чаще, чем делал раньше.
Причина была, несомненно, та, что все ощутимее нарастало чувство какой-то неясной угрозы. На острове, на котором когда-то он появился на белый свет, им все острее овладевал странный и унизительный страх. Такое случается с лазутчиками в чужой стране, во вражеском стане. Но разница заключалась в том, что он-то как раз лазутчиком не был — не он следил, а за ним следили. По крайней мере ему так казалось. И где же? Дома? В родном краю? «Да где он, мой дом и край родной?» — подумал Сизов с глухим раздражением.
Не сразу услышал он голоса, которые раздавались снаружи. Нестор беседовал с Поликсеной. Сизов не спеша подошел к окну, застыл и увидел, как Поликсена небрежно взлохматила голову Нестору. Потом осведомилась, зевнув:
— А где же Сизов?
— Наполняет фляжку, — откликнулся Нестор.
Она вздохнула:
— Опять? Только этого не хватало.
— Тоскует.
— Не все же такие, как ты.
Нестор спросил:
— А чем же я плох?
— Тем, что ты слишком хорош, мой милый. Слишком воспитан и деликатен. Слишком легко от меня отступился.
— Этого ты не можешь знать, — меланхолично заметил Нестор. — Я попросту сохранял лицо.
— Ну да, разумеется, разумеется, на всех поворотах, при всех обстоятельствах главное — не потерять лица. Чем нынешние умней Менелая? Важнее лицо сохранить, чем любовь, — сказала она со смутной улыбкой. — Так муж мой тоскует? Такая тоска наносит мне большую обиду.
— Он мне не нравится, Поликсена, — проговорил озабоченно Нестор. — Как бы наш друг не наделал глупостей.
Она нахмурилась и сказала:
— Возможно, он их уже наделал. Тоскует? Можешь сказать ясней?
— Могу. Но давай отойдем от дома. У дома есть стены, у стен есть уши.
6
Он вспомнил свои молодые ночи, когда так сладко изнемогал в умелых объятиях Поликсены. И грустно покачал головой. Даже тогда, в ночном исступлении, не покидала несносная мысль, давняя, жгучая, неотвязная, что там, за поворотом волны, грохочет неведомая Вселенная.
И это — Вселенная улыбается, когда он встает на заре с постели, она подает по ночам сигнал желтым бесшумным звездопадом. И что же подсказывает ему небо? Все то же — что время его уходит. Что ночь за ночью и день за днем оно стремительно убывает.
Так длилось, пока в одну из ночей не сел он в лодчонку и не уплыл. А после настала другая жизнь. Сперва он познавал этот мир, потом он его преобразовывал. И только спустя уже много лет смекнул, что не сумел ни узнать его, ни изменить его, как хотел.
От этих раздумий его отвлек женский нетерпеливый голос:
— Сизов! Ты дома?
— Где же мне быть? Ты, Поликсена? — спросил Сизов.
И вышел, отхлебывая из фляги.
— Знаешь, чего не прощает женщина? — спросила Зоя. — Надо бы знать. Когда ее, бедную, называют именем, принадлежащим не ей. Быстро же ты забыл мой голос. Хватило и двух десятилетий.
Он вынужден был себе признаться, что это сопрано первой любви не пробудило в его душе ни ностальгии, ни умиления — пусть даже достаточно литературных.
Не то что голос его жены, голос неверной порочной женщины, из-за которой он много мучился, много бесчинствовал и безумствовал. Ее-то неторопливый голос рождал в Сизове мгновенный отзвук, даже сейчас, двадцать лет спустя. «Странно устроен человек», — невесело думал он о себе.
Он виновато ухмыльнулся:
— Прости меня, Зоя. Я под хмельком.
И положил на ее плечо руку.
— Да, это твоя рука, Сизов. Твоя. Я сразу ее узнала.
Эти слова его напугали. А еще больше — тот вес и напор, которыми они были нагружены. Он постарался свести разговор к непритязательному обмену легкими безопасными шуточками.
— Стыдно. Я не узнал твой голос, ты же — узнала мою ладонь. Каким манером?
— По когтю льва. Как римляне.
— Ты еще помнишь римлян? Латынь из моды вышла ныне. — Он все еще пытался пошучивать.
— У нас она из моды не вышла, — сказала Зоя почти угрожающе. — Это второй язык античности. Нет, не убирай свою руку. Мне нравится ее ощущать. Когда-то ты не был таким трусливым.
— Я вовсе не боюсь тебя, Зоя.
— Тогда припомни, как говорил мне, что имя мое означает жизнь.
Сизову стало не по себе. Досадуя на свою опаску, он сухо ответил:
— Да. В переводе. По-нашему Зоя — это жизнь. Но я давно ничего не помню.
— Ты хочешь обидеть меня, Сизов? — Сопрано первой любви посуровело.
— Я не хочу тебя обидеть. Я просто давно уехал с Итаки и подзабыл, как тут разговаривают.
Она усмехнулась и сказала:
— Теперь ты хочешь обидеть Итаку. Этого тоже не стоит делать. Лишь на Итаке могла я выжить, когда ты предпочел Поликсену.
— А я-то поверил, что в самом деле здесь незлопамятны и неревнивы.
— А так и есть, — подтвердила Зоя. — Лишь на Итаке возможна дружба между твоей женой и мною. О ревности, конечно, нет речи. Однако никто не запретит мне сравнивать себя с Поликсеной. Вот я и сравниваю, дружок. Мечтаю понять — в чем ее преимущества? В том, как она колышет бедрышками? В этой ленце? В особой грации, с которой она разводит ножки? Длинные, длинные!..
— Бедняжка, — сочувственно проговорил Сизов.
— Нет уж, избавь от великодушия. — Глаза ее совсем потемнели. — Я долго занималась сравнением. Потом поняла, что я не хуже. Я еще помню, как ты желал меня. Как действовали на тебя моя тихость, моя белогрудость, босые ноги. Да у тебя голова мутилась! К несчастью, меж вами вдруг заискрило. Тебя замкнуло и коротнуло. Несчастный случай, вот что обидно. Однажды Нестор, твой заместитель, сказал мне: не трави свою душу. Те, кто приходят вторыми, — выигрывают. А первые — постоянно в проигрыше. Вторые имеют верные козыри — к ним не успели притерпеться. Каким ты был у нее по счету?
Сизов постарался возможно небрежней пожать плечами:
— Уже не помню. Однако не первым и не вторым.
— Вот видишь. Чертова потаскуха. — И Зоя неразборчиво выругалась. — Этим она тебя и взяла.
— Бедняжка, — еще раз вздохнул Сизов.
— Сказала тебе: не жалей меня. Я тебе — не вдова с Рязанщины. Я еще сведу с тобой счеты. Кем, по-твоему, я была в прошлой жизни?
— В прошлой жизни ты была человеком.
— Лечишь хамством? — не сразу спросила Зоя. — Даром это тебе не пройдет. Не удивляйся.
— За эти дни отвык удивляться, — сказал Сизов.
— Зря ты вернулся сюда, мой первый, — заботливо процедила Зоя. — И ты тут томишься — меня не обманешь, — и я не в себе.
— Могу уехать. Сделаю тебе доброе дело.
Она засмеялась:
