Владимир Бешлягэ - Игнат и Анна
Подает чашку через забор, а когда женщина подносит ее к губам, отводит взгляд в сторону: пусть пьет спокойно, видно, истомилась. Сквозь колья ограды видит ножки ее. Холодно, наверно, в капроне… Да и туфельки не по сезону. Игнат густо краснеет. Как это я так потерялся: и кружку найти не мог, и вообще как сопливый мальчишка! А теперь сквозь забор на ножки уставился…
Он с достоинством поднимает глаза и привычно опускает руки на верхушки кольев.
Женщина пьет, чуть от него отвернувшись, так что Игнат видит за желтым краем платка только край чашки – она держит ее за ручку двумя пальцами, сжав их так сильно, что кровь отливает из-под ногтей. Рука ее слегка дрожит.
– Готово! – слышен голос шофера. Из-под капота сперва появляются его тощие, торчащие врозь лопатки, потом все остальное. – Хоп! – он спрыгивает вниз и спешит к дверце кабины.
Незнакомка не может оторваться от чашки, а Игнат ее успокаивает:
– Пей, не спеши, когда еще он заведется…
И точно, мотор дрожит, кашляет, не заводится. Изрытая проклятия, водитель снова нырнул под капот. Женщина, через плечо на него покосившись, допивает воду и, вытряхнув последние капли из чашки, возвращает ее Игнату.
– Спасибо, добрый человек.
С легким поклоном она взглядывает ему прямо в глаза, бесстрашно, впервые. И как-то удивленно, словно только его увидела. Поворачивается, идет к машине. Игнат стоит с чашкой в руке, глядя, как она удаляется неслышными медленными шагами. И вдруг, как мол догадка пронзает его: уходит! навсегда из его жизни уходит! Он изо всех сил сжимает колья забора – болен я, что ли? Женщина эта прямо в глаза посмотрела… какие глаза, какой взгляд у нее… А она уже остановилась перед канавой – не перейдет, ни за что, нипочем! – радуется Игнат. Он очень надеется, что она все же к нему повернется, слово хоть скажет, попросит помощи у него, Но она перешла на ту сторону свободно, точно на крыльях. Вот поднимает руку, открывает дверцу, забирается на ступеньку – ножки ее одна за другой исчезают в кабине, – дверца захлопывается.
Игнат хмурится – чем она опоила меня, что я потерял голову, как пацан? – пристально разглядывает чашку, стараясь, чтобы женщина в машине этого не заметила. Ему кажется, что ручка чашки еще сохранила тепло ее пальцев, он даже угадывает следы ее губ на фарфоре, как красиво она ее держала, как долго пила…
Мотор ошалело затрепыхался. Шофер рванул ручку из-под радиатора.
Игнат еще стоит несколько мгновений, поворачивается, идет к дому. Посреди двора запинается: уезжает! Словно его в грудь кто толкнул: как, ты с ней даже не простишься? Оборачивается – конечно, она на него смотрит. Он машет ей чашкой:
– Счастливой дороги!
Желтый платок склоняется в легком поклоне, совсем как в тот раз, когда благодарила за воду. Игнат решительно направляется к дому: если слушаться сердца, оно далеко заведет. Ступает тяжело, сильно вонзая каблуки в размякшую глину. Глубокие следы остаются за ним. Рука с чашкой ходит широко, вперед-назад, вперед-назад, в такт его тяжелому шагу. Глаза сужены, почти закрыты, он старается занять себя мыслями о самых земных вещах – о потерявшихся вилах, которые Гулица наверняка не принес – забыл на конюшне, их втоптали в навоз, и какой-нибудь трактор вывалит навоз в поле, а весной попрут из земли молодые железные вилы… Но как ни крути, ни верти, а все перед глазами Игната маячит желтый платок незнакомки и ее глаза… какие они? хотя бы цвета какого? Игнат входит в сени, толчком распахивает дверь направо, в чистую каса маре, налево, в детскую, где и пол еще не настелен, – там стоят бочки с вином, картошка – погреб еще не закончен, – мешки с кукурузной мукой и всякая домашняя рухлядь. И снова ok разглядывает чашку – по щербинке на донышке узнает свою из той пары заветной с золотыми цветочками. Иногда, пусть редко, но случалось им гонять чаи зимними вечерами, и Анна шептала: «Отдай мне твою чашку, давай поменяемся, а я тебе мою дам, чтобы ты обо мне помнил всегда. И завтра тоже, когда будешь камни свои бить». – «Я не бью, радость моя, я их складываю». – «Ну, как станешь кидать их там, знай, если обо мне вспомнишь, у тебя сил прибавится…» – «Хочешь, возьму ее с собой на работу?» – «Нет, нельзя, разобьешь – может, мою взять?» – «Упаси тебя боже!» – «Почему?» – «Не хочу, чтобы из нее пили другие, другая. Я знаю, у вас там в карьере работают женщины, а я одна хочу пить из твоей чашки…» «Ты одна, – повторяет Игнат и виновато ставит чашку на фанерную крышку ведра, рядом с кружкой. – Прости, Анна. Чужую женщину так мучила жажда, прости меня…» В глаза ему бросается красное пальто жены, висящее на крюке, подол платья, платок и пара туфелек на полу. В глубине комнаты белеет на кровати горка подушек – именно так их всегда складывала Анна, а теперь и он выкладывает каждое утро. Ноги Игната слабеют, и он опускается на порог, прислонившись спиной к косяку…
Совсем новые, прозрачные, сильные, четкие мысли одолевают его: вот так встречаются люди на этом свете. Прежде никогда не видались, не разговаривали… встречаются, разговаривают, смотрят один на другого с улыбкой, с удивлением, с недоумением, потом расстаются, разлучаются, расходятся в разные стороны, так друг другу толком и не сказав, чему улыбались, отчего удивлялись, почему недоумевали… А потом, когда уже думаешь, что позабыл этого человека и сам образ его давно растворился в дымке минувших дней, в черной дыре отжитого, – он вдруг восходит перед тобой во сне или въяве, приходит и спрашивает: а чего ты тогда улыбался? чему радовался? над чем насмехался? или нашел что смешное в моем лице, в моей душе, в повадке моей? скажи! ты слышишь, скажи!.. А ты молчишь, ни словом не отзываешься, ведь ты понимаешь, что он – твоя греза, дымок над крышей в безветрии, он далек от тебя, живет в чужом мире, и кто знает – может, и нет его на земле… И тогда к горлу подкатывает ком, впору кричать, выть, биться головой о косяк: почему? почему я его так отпустил? Надо было спросить: зачем хмурился, отчего грустил, о чем печалился?… Как же так я ее потерял?!
Шофер лихо крутит головку крана, но вода все так же течет слабой струйкой на косо поставленную дощечку. Наконец он легко подхватывает полное ведро и, виляя тощим задом, во весь дух несется к калитке.
– Прощенья просим! – кричит он Игнату, хлопнув калиткой. – Водички у вас позаимствовали…
– Ради бога, – отвечает Игнат с крыльца, просовывая руку в рукав синей суконной куртки с цигейковым воротником. На ногах у него – новые юфтевые сапоги в пятнах домашней пыли, которую он впопыхах не удосужился смахнуть.
За калиткой шофер замер, уставившись на хозяина дома. Сам он в своем удивлении нелеп и смешон, настоящий вопросительный знак с широкими сутулыми плечами и узкими спортивными бедрами. Он отметил про себя, что Игнат переменил платье и теперь, стоя на крыльце, ведет себя непонятно, как-то потешно похлопывает себя по груди, по ляжкам, суетливо шарит за пазухой, по карманам, недоуменно рассматривает пустые ладони. Деньги, что ли, выронил? – догадывается шофер и вспоминает недавно купленного на рынке дергунчика – акробата на крученых ниточках, он так же забавно дергает всеми суставами. Присмотрел его для сынишки, да отдать забыл, так и валяется под сиденьем в кабине.
– Ух, голова садовая! – хлопает по лбу шофер, перешагивает через кювет и, забравшись на бампер, заливает воду в радиатор. Мотор тарахтит ритмично и ровно – хорошо промыл карбюратор, – водитель фыркает: два часа ушли псу под хвост. Вода, булькая, льется в утробу машины, даже непонятно, куда столько влезает. Он поднимает глаза на пассажирку за лобовым стеклом. Она сидит, понуро уставясь в пол кабины. Сидит как прибитая. Огромные ее глаза, может быть, слишком большие для этого лица, глядят не мигая. Сычиха, сука, ворожея… С тех пор как села в машину в том дальнем селе… да нет, уже в поле она остановила его, на развилке, – с тех самых пор и словечка не проронила, хоть он трещал, как сорока, всю дорогу, порываясь ее расспросить, куда собралась, что у нее за дела в городе, и не отважился. А здесь, под холмом, неподалеку от шлагбаума, где мотор расклеился окончательно, наш водитель разобиделся на судьбу, выславшую ему эту ведьму на перекресток дорог. Он был малость суеверен, этот бравый шофер, и, копошась под капотом, долго бормотал себе под нос дедовские заклятия от сглаза, что должно было означать: шла бы ты своею дорогой, другого останови дурака и морочь ему памороки! Но она все сидела, неподвижно, терпеливо, словно закаменев на своем месте… Просто удивительно, что она соизволила спуститься к этому долговязому за оградой. Интересно, о чем она там с ним судачила? Ведь казалось, она и вовсе языком шевелить не умеет.
Забросив пустое ведро в кузов, он усаживается за баранку.
– Мэй, шофер, мэй! Обожди меня, друг!..
Водитель вопросительно смотрит на пассажирку: кажется, кричал кто-то? Она молча кивает на Игната, бегущего от ворот к машине.
