Лин Ульман - Когда ты рядом. Дар

— Добрый день, мама, — говорит наша мама.

— Добрый день, дочка, — говорит старуха.

— Что ты делаешь здесь, между небом и землей? — спрашивает мама.

— Бог выбросил меня с неба за то, что я была такой угрюмой и сердитой, — говорит старуха. — А ты сама что здесь делаешь?

— Я упала с крыши и все падаю, падаю и никак не упаду, — отвечает мама.

— Тогда вот что я тебе скажу: падать и летать — это разные вещи, — говорит старуха.

— Глупости, тебе-то откуда знать? — говорит мама.

— Ты права, я ничего не знаю, — говорит старуха и падает дальше.

Их свел зеленый диван.

Стелла жила тогда вместе со своей дочкой Амандой. Ей достались в наследство от тетки какие-то деньги, и на них она решила купить диван. Мартин работал в компании, продающей эксклюзивную мебель в Осло, занимался доставкой товара на дом. Так они и повстречались. Будь я на месте Стеллы, я бы по-другому потратил эти деньги — на вино или музыку. Был бы моложе, съездил бы в Лондон, прокатился на новом чертовом колесе «Лондонский глаз». А Стелла купила зеленый диван. Как-то раз я сидел на этом диване, он мне не понравился: длинный и жесткий. Чем-то похож на сухие зеленые женские губы.

Стелла рассказывала мне, что, доставив диван, Мартин не захотел уходить: он вдруг возник вместе с диваном на площадке грузоподъемника прямо перед ее окном на девятом этаже.

— Он вдруг появился в оконном проеме, такой красивый, он смотрел на меня с улыбкой, сидя на диване.

Я помню, как она сидела на краю моей кровати и смеялась, рассказывая об этом.

— Я попрощалась с ним, но он не захотел уходить. Он отказался. Вот так… Ну а потом он переехал ко мне.

Я думаю, что Стелла, глядя на Мартина через оконное стекло, увидела в нем отражение своего собственного лица. Те же узкие голубые глаза, такая же пухлая нижняя губа, тот же крупный нос с горбинкой. Оба были худощавыми и с такой тонкой кожей, что просвечивали все мускулы, кости и жилки. Иногда их лица напоминали мне о другом лице, лице человека, которого я когда-то немного знал. Его звали Рольф Ларсен. Во время войны он был сослан в Дахау. Ему удалось выжить, и мы случайно встретились в Осло на улице Карла Юхана. Когда я услышал, где он побывал и что там происходило, я забыл, куда шел. Но именно его лицо испугало меня больше всего. Кожа туго обтягивала его лоб, скулы и подбородок. Казалось, в любой момент она могла порваться и обнажить — что? — крик? бездну?

Мало-помалу такие лица появились повсюду. Невозможно было развернуть газету, чтобы не увидеть их, эти лики войны… А сейчас я почти перестал вспоминать про них. Но когда я увидел Стеллу и Мартина вместе, их лица воскресили в памяти лицо моего друга Рольфа Ларсена. Я замечал это, только когда она была вместе с ним. Ее лицо постоянно менялось, как будто не могло определиться, каким же оно должно быть, и поэтому всегда становилось похожим на лицо ее спутника. Конечно, она не старела и не покрывалась морщинами, когда находилась рядом со мной. Настолько сильно ее лицо не менялось.

Она говорила: «Мартин — это я в исправленном варианте». И все мои отчаянные попытки возразить она пропускала мимо ушей. Ей было отвратительно собственное отражение в зеркале. Помню, как однажды у меня в гостях, возвращаясь из ванной, она остановилась в прихожей перед большим зеркалом в позолоченной раме. Она не знала, что я подсматриваю за ней из гостиной, как не замечала, что я вслушиваюсь во все ее слова и пристально наблюдаю за всеми ее движениями. Она остановилась перед зеркалом, наклонилась к своему отражению и состроила такую ужасную гримасу, что я чуть не выронил чашку с кофе. Потом она впилась ногтями в собственное лицо и начала остервенело чесать его, как разгневанный ребенок, который рвет в клочья неудавшийся рисунок. А потом она выпрямилась, поправила волосы, облизала губы и как ни в чем не бывало вернулась ко мне в гостиную. Она едва сдерживалась от смеха, а на щеках у нее были красные полосы. Переехав к Стелле — а он недолго тянул с этим переездом, — Мартин предложил ей отправиться вместе с ним в Хейланд, к его родственникам. Харриет, его бабка по отцу, собиралась пышно отпраздновать свое семидесятипятилетие. Я все еще лежал тогда в больнице. Помню, как Стелла вошла ко мне в палату и присела на мою кровать. Она вся светилась.

— Он хочет, чтобы мы вместе поехали куда-то к черту на рога, туда надо лететь на самолете, ехать на поезде, на автобусе и еще не знаю на чем. А я так боюсь летать!

Я вопросительно смотрел на нее:

— Он? Кто это он?

— Мартин! — нетерпеливо ответила она. — Он хочет, чтобы мы вместе поехали в деревню… к его родственникам. К маме, папе, страусам и всем остальным!

— Страусам?

— Его семья разводит страусов, — объяснила она, — у них экспериментальная ферма. Власти выдали его отцу разрешение. Он считает, что страусы — это сельскохозяйственная надежда 90-х. Представляешь? Харриет, его бабке по отцу, исполняется семьдесят пять лет. Мы попадем на праздник!

Я отвернулся, бормоча какие-то колкости о Центральной Норвегии, днях рождения и бабках. «Но вы ведь познакомились только пару недель назад?» — удивился я. Да, это так, ответила она, но ведь он уже переехал к ней, и нет ничего плохого в том, что они поедут вместе. В ее взгляде читался вопрос — или сомнение: она будто просила моего разрешения поехать.

— И когда вы едете?

— Завтра.

— Надолго?

— На четыре-пять дней.

— У тебя же работа…

— Меня кто-нибудь подменит.

Я сидел в кровати и думал, что если она завтра уедет, то я больше никогда ее не увижу. Через три дня я выписывался и должен был вернуться к своему убогому существованию на Майорстюен. Мысль, что я больше не увижу ее, заставила меня совершить настолько странный поступок, что я вспоминаю его почти со стыдом. Да, мне стыдно, хотя прошло почти десять лет. Не знаю, что на меня нашло. Обычно я слежу за собой. Мне не нравятся эксцентричные поступки, и я с трудом принимаю проявление чьих-то чувств. Мне неприятно, когда до меня дотрагиваются, это доставляет мне почти физическое неудобство, я инстинктивно отшатываюсь, пытаясь избежать объятий или прикосновения. При этом, чтобы никого не обидеть, я изображаю внезапный приступ кашля или чихание. (Конечно, мою жену Герд обмануть было невозможно. Я помню, как мы лежали рядом в тесной супружеской постели и я много раз кашлял ей прямо в лицо. Помню ее холодный обиженный взгляд и то, как она от меня отворачивалась. Помню ее обнаженную, немного шероховатую спину, которую никогда не мог заставить себя погладить или обнять.) Но, когда я понял, что могу больше никогда не увидеть Стеллу, я совершил поступок, который при других обстоятельствах вызвал бы у меня отвращение. Я прикоснулся к ней. Я лежал в кровати, она сидела с краю, я внезапно взял ее руку и прижал к щеке. (Ее запястье было таким мягким и изящным, никаких звенящих браслетов или колец, только тепло ее кожи.) Она не отняла руку, даже когда я перестал держать ее. Она сидела так тихо и так близко.

У меня ком подступил к горлу. Слова… какой-то клекот… или слезы… не знаю. Меня тошнило, будто вся мерзость изнутри рвалась наружу. А потом я словно издал какой-то вой.

— Тихо, Аксель, тихо, — шептала она, — все будет хорошо, все хорошо.

Она говорила со мной как мать, успокаивающая ребенка:

— Тихо, Аксель.

За много лет она была первой, кто назвал меня по имени. Я благодарно опустил голову. Рука Стеллы лежала на моей щеке.

И тогда Стелла сказала:

— Мы же с тобой друзья. Не думай, что эта встреча — последняя. Я буду приходить к тебе в гости, и мы опять будем болтать и пить кофе. Я познакомлю тебя с Амандой, моей дочкой, — на следующей неделе ей исполнится пять. И еще я хочу познакомить тебя с Мартином.

Я сразу разволновался. Может, нам все же лучше попрощаться сейчас насовсем? Конечно, я всегда с нетерпением ждал, когда она придет ко мне в палату, сядет на кровать и мы сможем о чем-нибудь поговорить. Но мысль о том, что она вдруг объявится в квартире на Майорстюен, будет сидеть на моем сером диване, болтать и пить кофе, привела меня в полное замешательство. В моей голове сразу возникло множество вопросов. Подавать ли что-нибудь к кофе? О чем мы с ней будем разговаривать? О чем вообще обычно говорят с двадцатипятилетней девушкой? Что подумает Монета? Разве я не старый занудный брюзга? В моей жизни было очень мало близких друзей. Пожалуй, только Исаак Скалд, и наша с ним дружба подчинялась своим неписаным правилам. К примеру, он называл меня Грутт, а я его — Скалд. Это не значило, что мы были как-то по-особому вежливы друг с другом, просто так повелось. Мы были очень осторожны, когда дело касалось нашей личной жизни. Он работал врачом, и поэтому для меня было естественным обсуждать с ним свои недуги, а он так же естественно давал хорошие медицинские советы. А чтобы дружба не превратилась в отношения между доктором и пациентом, он тоже рассказывал о своих болезнях. И так как у нас обоих были проблемы с увеличенной простатой, мы легко находили тему для разговора. Иногда мы говорили о его чудесной супруге Эльсе, чьи руки могли менять ход человеческой жизни, но, смею утверждать, в основном мы обсуждали простату. Кажется, мы никогда не говорили о моей жене Герд.