Дмитрий Новиков - Комплекс полноценности
– Да, телки будь здоров, вот бы впердолить, – заюлил Туртенок.
– Впердолить, впендюрить, вдуть, замочить шнягу, запарить шляпу, – затараторил Компа, чья миловидность и аккуратность внушали мысль о скрытых порочных наклонностях.
– Взнуздать сих киммерийских кобылиц, – внес свою лепту матрос Слонов, субтильный, но жилистый питерский прохиндей, любитель Гомера и словоблуд.
– Да ладно, парни, ведь не голым же сексом жив человек, – не вытерпел Пека, помаргивая белесыми ресницами.
– Чего ты гонишь, чем же еще, – взвился Туртенок.
– Я думаю, страсть нужна, чувство какое-то, чтобы искра проскочила.
– Чайник ты, какая еще искра? – не унимался Турта.
– Ну вот, помните, я полгода назад был в «дубовке». Притопали мы туда, человек пятьдесят с нашей коробки, все уже послужили, слава богу, а нам опять – строевая подготовка, уставы, борьба за живучесть, техника безопасности ебаная. Да я еще когда «карасем» был, всю эту науку за неделю выучил, благо учителя были хорошие: чуть ошибешься – по морде. Ну народ и стал сбегать с занятий, шхериться где попало. А мест-то шхерных не очень много: или на угольном складе отсыпаться, или на камбузе с поварихами пиздеть. Там их мичманюги и отлавливали, и обратно на занятия – херню слушать. И была там библиотека, правда, матросов туда не пускали, а гансы сами не ходили, так и пустовала постоянно. Я подошел к одному кап 3, мол, люблю книжки читать, отрекомендуйте пожалуйста. Он и познакомил меня с библиотекаршей, дал разрешение посещать в свободное время. А я, естественно, с занятий туда сбегал, там меня никто искать не догадался, это же редкость великая – читающий матрос. А библиотекарша оказалась дамой лет 30, очень симпатичная и неглупая. Ну и пошли у нас разговоры про Фолкнера, Кэндзабуро и Хэма. А она мне все больше про Феллини рассказывала, у нас ведь не посмотреть, блядь, нигде, всякую херню в кино показывают, а классики – шиш. И вот «Амаркорд» она мне практически в лицах пересказала. Ходил я туда недели две, смотрю – что-то у нас завязывается, она моим шуткам улыбается, сама шутит, про жизнь свою рассказывает. А мне она тоже очень понравилась, и я ее подначиваю, ни о чем как бы не догадываюсь. И вот однажды позвала она меня в гости…
– Выебал? – выдохнули все разом
– Да то-то и оно, что нет. Я ж тогда год всего как женился, помните, и все носился с мыслью о Великой любви и верности до гроба.
– Дурак ты, прости господи, такую бабу упустил, – сказал Туртенок.
– В том то и дело, что сам теперь жалею. Но с другой стороны, знаете, эдакая незаконченность, недосказанность, чувство навсегдашней утраты, взгляд ее последний и мои переживания об этом – есть ведь какой-то особый кайф. А иначе потрахались и все – разбежались. Впрочем, может и не прав я, кто знает.
Слон на секунду задумался и выебнулся, по своему обыкновению:
– Это как у Басе, кто помнит
Есть особая прелестьВ этих, бурей измятых,Сломанных хризантемах.
– Красиво говорите, собаки, – мечтательно пожевал губами Лягуш.
– Что, Вовчик, задело за живое, – засмеялся Компа, – вот у меня был случай, другое дело. Гуляю я как-то во дворе, а мне лет тринадцать всего было… – но тут вдруг грузовик резко дернулся и остановился.
– Вылезай, приехали, – лейтенант по дороге остыл и опять светился юношеским задором.
Машина стояла где-то за городом у проходной, маленькой каменной будки, а за забором тянулись склады, склады, склады. «Стойте здесь, я быстренько,» – сказал Мерин и гарцующей походкой направился внутрь. Но через пять минут он вышел назад понурый: «Ну вот, опоздали, кладовщица на обеде, придется час ждать». Шофер в кабине немедленно заснул на руле. «Далеко не уходите, вот магазин продовольственный, я буду пока оформляться, и чтоб через час как штыки, как штыки!»
Выбор в магазине был по-советски небогат.
– Возьмите тюльки копченой, ребятки, – пожилая продавщица глядела ласково.
– Да-да, тюльки два килограмма, две буханки черного и три бутылки Крымского портвейну, – решил за всех Туртенок.
– Блин, ебать-то меня будут, если что, – пытался заныть старшина, но демос быстро стал охлосом и подавил сопротивление сомневающихся.
Расположились они за углом, на каких-то ящиках: и недалеко, и от злого глаза скрыты. Разложили газеты, на них горой – тюльку, хлеб наломали кусками, а портвейн спрятали и отхлебывали потихоньку.
Копченая тюлька!!! И через десять лет каждого из них преследовал в воспоминаниях этот божественный вкус, этот вид маслянисто лоснящейся горки маленьких рыбешек, которых можно есть целиком, не чистя, и облизывать потом жирные, соленые пальцы. А после тюльки пресновато-родное ощущение черняшки во рту, и сверху полный сладкий глоток Крымского белого, а еще выше – палящее севастопольское солнце. У портвейна был вкрадчивый, успокаивающий вкус, сахару немного, а алкоголя ровно столько, чтобы сделать тебя счастливым через пять минут после первого глотка, а затем вести дальше по дороге блаженства, не отпуская, не понуждая особо к закуске, отвергая разносолы, но уж если есть под рукой копченая тюлька, черный хлеб и компания во всех отношениях приятных тебе людей, и все это таинство происходит в обстановке южного лета со всеми его атрибутами: запахом степи и моря, свежим порывистым ветром, шумом прибоя, ревущего вдали, да добавить ко всему еще и то, что вам по двадцать лет, вы здоровы и веселы, полны надежд и упований, и печень выплескивает алкогольдегидрогеназу в кровь огромными дозами и не дает впасть в прострацию, оставляя опьянение на уровне философских бесед, то стоит ли удивляться популярности этого дешевого нектара на Эвксинском, Северном и всех других флотах.
Отобедали они с удовольствием. Покурили, кто курил. Постояли немного у машины, а лейтенанта все не было.
– Пойдем, к морю сходим, – предложил Слон.
– А Мерин как же, вдруг вернется?
– Ничего, подождет, не барин.
Это был какой-то странный порыв. Идти было далеко, жарко, но всем вдруг нестерпимо захотелось к морю. И они пошли.
Степь была настоящей, такой, какой она обычно представляется жителям северных провинций империи. Сухая глинистая земля, множество каких-то колючек, которые нещадно цеплялись за одежду и мешали идти, сусличьи норы, желтая, выжженная солнцем трава. Мимо проносились шары перекати-поле, то большие, величиной с бурдюк вина в пятнадцать хой, то поменьше, бледно-серым цветом своим напоминая лунные глобусы. Все они мчались в одном направлении, высоко подпрыгивая на пригорках, целеустремленно и неумолимо, как марсианская конница, и, докатившись до обрыва, с мрачной решимостью бросались в море.
Так же бесцельно и решительно шли по степи пять матросов. Пронзительный ветер трепал синие робы, сек лица песчинками и старался сбить с ног. Он был плотный и по-настоящему твердый, подобно кнуту, который, изгибаясь в воздухе, кажется таким мягко-эластичным, но в момент удара как будто застывает мгновенно и превращается в карающую сталь. А ветер был кнутом шириной во всю поверхность тела. После удара он расслаивался, рассыпался на мелкие осколки и со свистом уносился прочь, чтобы через несколько секунд вернуться и ударить с другой стороны. Иногда он принимался дуть ровно, без порывов, навстречу, тогда воздух густел и становился вязким, и приходилось идти, словно разгребая кисель. В любом случае, ветер пронизывал насквозь, несмотря на палящее солнце, и внезапно им показалось, что это и есть Время, которое мчится мимо и сквозь тебя с огромной скоростью, безостановочно, пробивая в телах и душах миллиарды дыр и унося с собой отлетающие обломки. И с каждой секундой тебя становится все меньше и меньше, и ты знаешь и постоянно чувствуешь это – пожизненные страх и боль, а за все этим – черное небытие, и больше никогда, никогда, никогда…
Но в ответ ласково шумело море и переливалась волнами вечная юная земля: нет смерти, нет. Ведь миллионы раз проходили они здесь, так же, как сейчас, здесь и везде, мучаясь теми же вопросами и наслаждаясь такими же чувствами, проходили, когда были рядовыми римскими манипуляриями и мечтали о черной похлебке и отдыхе на берегу после долгого перехода, оторванные от родины и молодые, полные радостных чувственных ожиданий, тревожась от неизвестности неизведанного. Так же цеплялись колючки за стремена, когда они скакали к морю на своих быстроногих скифских лошадях, и Туртенок перепил кумысу и рассыпал стрелы по степи, а все остальные потешались над его нетвердой посадкой и бессвязными восторженными речами. Так же шли они к морю, забросив «шмайсеры» за спину, чтобы смыть с себя копоть многодневных боев, стараясь не думать об убитых своих и чужих, взяв наконец этот упорный проклятый город, и Пека все гладил пальцами в расстегнутом кармане кителя фотографию своей молодой жены, а Слон пытался вспомнить, где он читал про Херсонес – не у Плутарха ли.
