Евгений Богданов - Високосный год: Повести
— Да.
— Это новое словечко: вопросищи. Надо будет запомнить, — Сергей рассмеялся, крутанув баранку на повороте.
— Вот нынче везде строят животноводческие комплексы, — как бы между прочим сказал директор. — Как по-твоему, по плечу нам такое дело?
— Это надо обмозговать, — ответил Сергей. — Видывал я на картинках эти комплексы. Бо-о-ольшое дело! Целое предприятие. На плакате — красиво. Только нам это, пожалуй, не по плечу. Деревни разбросаны на десять и больше километров, покосы, исключая двинские заливные луга, — лесные, мелкие. Травка на них тоже мелконькая… Где наберешь кормов для такой фабрики? И дорог у нас хороших нет. Эх, Степан Артемьевич, живем мы, как говорится, среди лесов дремучих. Где уж нам заводить такие комплексы…
Глава вторая
1Тут на юру было почти всегда холодно. По кромке обрыва сквозь блеклую травку тянулась узкая тропинка. В сухое время глинистая почва на ней ссыхалась и трескалась, а в ненастье становилась вязкой.
И здесь на высотке находилась скамейка. Ее смастерил борковский старожил Еремей Кузьмич Чикин, — вкопал в землю чурки, прибил к ним толстую прочную доску и стал частенько приходить сюда посидеть в неторопливом раздумье. Уже все привыкли к тому, что вечерами, перед тем как лечь спать, а иногда и днем, Чикин сидел здесь в ватнике, ушанке и валенках с галошами. Наряд был самый подходящий: широкие ветры на обрыве гуляли всегда и с ожесточением набрасывались на одинокую фигуру деревенского философа. Ватник, ушанка и валенки и спасали его от стужи.
Чикин не любил затишков, ему хотелось, чтобы голова проветривалась и была всегда свежей. Тогда думалось лучше, виделось острее, и мысли приходили самые разумные. Как и все старики, многое повидавшие и пережившие за свои длинные, как старинный почтовый тракт, годы, Чикин был мудр. Все явления жизни он воспринимал по-своему. Чего-то не одобрял, к чему-то относился с недоверием, критически, а что-то принимал безоговорочно, но был сдержан и суждение высказывал далеко не всегда и не каждому.
Если на улице было тихо и тепло, что по обыкновению случалось не часто, Еремей Кузьмич менял ватник на стеганую безрукавку, шапку на кепку-шестиклинку и валенки на сапоги. Со временем скамья превратилась в своего рода клуб или, лучше сказать — беседку. Вечерами к Чикину подсаживались мужики из соседних домов. Были и попытки использовать скамью не по назначению: однажды сельповский разнорабочий Поров, по прозвищу Крючок, придя на обрыв с приятелями, собрался было «раздавить полбанки на троих», но Чикин прогнал собутыльников, и они тут больше не появлялись.
Изба Чикина, старая, крытая тесом, поросшим мхом, стояла рядом и смотрела окнами на угор, на скамью, на необъятную, расстилающуюся внизу пойму Северной Двины. Место это для Чикина было своего рода наблюдательным пунктом. Отсюда далеко видно во все стороны. Внизу под обрывом тихо струилась среди поросших ивняком кочковатых берегов Лайма, за ней — картофельное поле, дальше — заливной луг и Двина с пристанью-дебаркадером. Неподалеку от избы Чикина, в низине, стоял дом, точнее, целая усадьба Трофима Спицына. К ней вполне подходила поговорка: «Мой дом — моя крепость». На усадьбе находились, кроме дома с пристройками, баня, амбар и погреб, да собачья конура, и все было обнесено высоким крепким тыном.
Трофим жил вдвоем с Марфой, пожилой дальней родственницей, выполнявшей обязанности домоправительницы. Работал в совхозе он не в полную силу — усадьба с поросятами, козами, курами тоже требовала времени. Он день-деньской копался на огороде, ездил на катере на рыбалку или ходил в лес с лайкой и ружьем. От дома к берегу вела тропка, по которой он доставлял привезенные на «Прогрессе» сено с двинских островов и дрова-плавник.
Частенько он что-нибудь мастерил, тесал топором, стучал молотком, орудовал слесарной или столярной пилой-ножовкой. А иной раз у него целый вечер во дворе визжала бензиномоторная пила «Дружба», которой он разделывал дрова.
Хозяйство Спицына было почти натуральным. В продмаге он покупал хлеб, сахар и чай. Все остальное — рыба, мясо, овощи, соленья и варенья — было у него свое. Его, как крепкого хозяина, можно было ставить в пример, но в общественном хозяйстве он работал лишь для того, чтобы иметь право на приусадебный участок.
Дальше шли другие избы — новые и старые, и среди них дома и «наследных принцев», на которые пытался было замахнуться Лисицын.
По пятницам перед выходными днями по тропке мимо чикинской скамейки с вечерней «Ракеты» или «Зари» — смотря по расписанию — тянулись в Борок горожане. Точнее, бывшие боровчане, живущие в городе. Еремей Кузьмич, сидя на своем наблюдательном пункте, встречал их здесь, на угоре. Он знал каждого в лицо и помнил его род с первого до третьего колена, включая детей и внуков.
Еремей Кузьмич считался в Борке человеком трезвым, положительным и до некоторой степени авторитетным, несмотря на его пассивное миросозерцание со скамьи на юру. Это, впрочем, воспринималось как само собой разумеющееся: «На своем веку поработал Чикин, с него и хватит. Пусть себе посиживает, никому не мешает». И Еремей Кузьмич посиживал.
В молодости, еще до войны, он работал бригадиром в колхозе, в сорок третьем вернулся из госпиталя инвалидом, списанным из армии по ранению в плечо. Руководил до конца войны колхозом, учился на курсах, был недолго председателем сельсовета, инструктором в райкоме партии, а после его опять направили в родной колхоз председателем. Тут он и закончил трудовой путь. Колхоз превратился в совхоз, а Чикин вышел на пенсию.
Он сидел на скамье, покуривая и молча глядя перед собой. Вдали на Двине к пристани подходил теплоход «Ракета». Еремей Кузьмич следил, как она подлетела к дебаркадеру и скрылась за ним так, что видна была только корма. А потом быстроходное суденышко опять вышло из-за пристани и заскользило вверх по реке.
Пассажиров, которые высадились и направились в Борок, из-за расстояния не было видно, но Чикин знал, что через полчаса они пройдут здесь, и терпеливо их поджидал.
Что-то произошло в скучноватой тишине вечера. Это в небе в разрыв облаков выглянуло предзакатное солнце. Яркий свет плеснул Чикину в глаза, и он зажмурился. «Опять солнышко садится в облака. Завтра не жди вёдра», — подумал он.
Теплые розоватые блики от солнца дрожали на стеклах изб неуверенно и робко, готовые вот-вот померкнуть. Это вскоре случилось: солнце сползло в синюю Вязкую тучу, и они исчезли.
Лиза уехала в областной центр на двухнедельный семинар культурно-просветительных работников. Степан Артемьевич проводил ее на пристань. Домой он вернулся пешком, знакомой тропинкой через луг.
Он любил этот луг — главное богатство совхоза. Здесь получали самый высокий урожай трав. Другие луга были не столь роскошны — лесные, болотистые, разбросанные в разных местах небольшими участками.
Здесь, этой тропкой, два года тому назад он вел жену в свой деревенский дом. Теперь вот она уехала, и ему стало грустно…
Солнце снижалось, готовясь уйти за борковские ельники. Они тянулись вдали темной зубчатой грядой далеко на север и на восток. Лисицын вспомнил, как шофер Сергей говорил, когда они ехали из Чеканова: «Живем мы среди лесов дремучих…» Лесная сторонка, грибная, ягодная. Лосиные и медвежьи края. В глуши, на таежной речке Воронке, можно встретить и бобровые места. Однако леса все же порядком повырублены, строевых мало. Тому, что осталось, — еще расти да расти.
А все же встречаются и настоящие чащобы. Однажды Степан Артемьевич, собирая грузди да волнушки, забрел в такую глушь, в такой бурелом, что еле выбрался, чуть не порвав о сучья одежду. Солнце тогда спряталось за тучами, и он потерял ориентировку.
Теперь солнце вдруг померкло, словно бы провалилось в облака. Они были странной, причудливой формы, не похожие ни на грозовые, ни на дождевые. Плотные, синеватые, они стояли на западе спокойно, на одном месте. Одно из них по форме напоминало туманность Конская Голова, что в созвездии Ориона. Ее Степан Артемьевич видел на фотоснимке в популярной книге по астрономии. Солнечные лучи осветили Конскую Голову слева и снизу, и она окрасилась в пурпурный цвет.
Степан Артемьевич подошел к речке Лайме, перебрался по мостику на другую сторону и поднялся на гору. Там перевел дух, осмотрелся. Горизонт чуть-чуть раздался, облаков стало больше, они нависли над широким пойменным лугом. Конская Голова поредела, стала таять, терять свои очертания. Ельники все так же синели в золотисто-сиреневой вечерней дымке.
Дома Лисицына не ждали, и он решил еще побыть на улице: воздух чистый, свежий, прохладный. Степан Артемьевич пошел по тропинке над обрывом и приметил скамейку, а на ней Чикина и подумал: «Занятный старикан. Пойти, что ли, посидеть с ним на лавочке?»
