Зорин - Исповедь на тему времени

Теперь он метался, сжигая мосты. Как змея, пригретая на груди, он отплатил гостеприимным франкам, похитив их королеву, племянницу Мануила. В том, что избранницы Андроника были с ним в близком родстве, Диль усматривает лишь «нечистое удовольствие преступать в любовных связях законы гражданские и церковные». Лу-ганес же увидел здесь психоаналитическую подоплёку. Точно птицы, на которых расставили силки, с двумя родившимися детьми, беглецы скитались по Востоку. И, несмотря на невзгоды, несмотря на семейную обузу, Андронику, обыкновенно такому ветреному, не приходила мысль бросить возлюбленную. Наконец, турецкий эмир, сжалившись, подарил Комнину крепость у византийской границы. Тот превратил её в разбойничье гнездо. Он опять жил набегами, поставляя соотечественников на невольничьи рынки. Его отлучили от церкви. «Нет ни мусульманина, ни христианина», — смеясь, переиначил он апостола. Только когда захватили его детей, Андроник решил покаяться. Блудный сын, вернувшись в лохмотьях ко двору, он обмотался железной цепью и бросился ниц, обливаясь слезами. Он хотел, чтобы скопцы волокли его за цепь к подножию трона, как пленника, и там поклялся, по варварскому обычаю, копьём, которым проткнули Спасителя, что не заведёт больше смуты. Едва сдерживая рыдания, Мануил в ответ поклялся, что не держит на него зла. Берег Чёрного моря, соль которого — это слёзы потерпевших кораблекрушение, стал для Андроника местом почётной ссылки. Шестидесятилетний бунтарь, с сединой в волосах, но ещё крепкий и пылкий, жил там воспоминаниями.

Когда во втором индикте 6628 года император заболел, то, уповая на обещания халдейских мудрецов, пренебрёг завещанием. На смертном одре он бредил женщинами. А когда его похоронили, власть перешла вдове. Против неё устраивали заговоры. Народ раздражало, что она потакала латинянам, умевшим лучше плевать, чем говорить, и повторявшим греческие слова так же грубо, как эхо — звуки флейты. Все ждали мессию. И тогда, опираясь на клятву Мануилу, Андроник поднял восстание. Его встречали как освободителя. Напрасно Андроник Ангел, верный присяге полководец, пытался вступить с ним в бой. Солдаты изменили, и он перешёл к Андронику, который встретил его каламбуром: «Вот оно, слово Евангелия: пошлю тебе Моего ангела, да уготовает тебе пути твои!»

Но оставались ещё наёмники. Справиться с ними было не так легко. И Андроник выпустил на них чернь. Весь константинопольский сброд хлынул в латинский квартал, выплеснув десятилетиями копившуюся злобу. Резали всех без разбора, сжигая дома. «На иноземцев кидались так, будто они не такие же дети Слова, как и мы, а живущие в пещерах троглодиты, — свидетельствовал летописец. — Но эти саламандры заслужили золу и пепел!» В своём гиперболизированном рассказе об избиении в латинском квартале Диль искренне поражался масштабам бессмысленной жестокости. «О, времена, о, нравы!» — восклицал по этому же поводу Луганес, переходя с греческого на латынь. И здесь слышится ирония человека, пережившего Хиросиму.

Склонившись над саркофагом Мануила, Андроник притворной скорбью растрогал даже стены. С дрожью в голосе он попросил всех удалиться, чтобы в одиночестве побеседовать с покойным. «Тебя пробудит лишь трубный ангел, а я отомщу тебе на твоём роде! — вот что вложила в его уста молва.

Первой исчезла дочь Мануила. Её отравил яд, брошенный в кубок из-под ногтя. Месть Антиохийке была изощрённее. Её судили, и с одобрения некогда рукоплескавшей ей черни, вынесли смертный приговор. Юный император его утвердил, скрепив киноварью. Его мать задушили в темнице, её портреты, напоминавшие о красоте, уничтожили.

А вскоре Андроника объявили соправителем.

Глас народа — глас Божий. И когда толпа у дворца закричала императору: «Полукровка!», его задушили евнухи. А труп швырнули к ногам Андроника. «Твой отец был клятвопреступником, — оттолкнул он тело. — Твоя мать — погибшее создание!»

И велел кинуть тело в Босфор.

Женившись на невесте убитого, которой не было и одиннадцати, шестидесятитрёхлетний Андроник стал императором.

Пропадали деревья императорского сада, истреблялись побеги Ангелов, Кантакузинов, Палеологов и Дук. На Ипподроме запылали костры. Закалённое невзгодами сердце не ведало жалости. За неосторожное слово Андроник велел раз надеть болтуна на длинный вертел и, поджарив на медленном огне, подать его жене. Против него восставали. Он оставлял на виноградниках трупы, которые, как пугала, отгоняли птиц.

Лысый, с сединой на висках и огнём в чреслах, этот хвастливый блудодей, как петух во главе кур, или козёл, сопровождаемый козами, или ещё как Дионис со свитой вакханок, шествовал впереди своих наложниц. «Или как султан в гареме», — продолжил Луганес список сравнений Хониата, отметив влияние на Андроника ислама.

Он одинаково холодно относился и к увещеваниям, и к поношениям, убеждённый, что все напасти позади. Но он ошибался. Бесчинство в латинском квартале не сошло с рук. В августе месяце во втором индикте 6693 года норманнский флот овладел Солунью, сухопутное войско папистов двинулось на столицу. И тут пошли толки, что победы норманнам даны за грехи Андроника. Их уже подхватывала всегда готовая к бунту чернь. Андроник усилил террор. За ним повсюду водили чудовищную собаку, способную бороться со львом. Ночами, обнажая клыки и лая при малейшем шорохе, она сторожила спальню. «Клянусь сединой, — храбрился Андроник, — если я сойду в Аид, то враги укажут мне путь». Однако втайне вопрошал гадателей и тревожился, глядя на слёзы мироточивших икон.

Раз его люди схватили аристократа. Отчаянье придало ему решимости, и он заколол их. Размахивая окровавленным мечом, во весь опор помчался в Святую Софию. А утром горланящая толпа возвела его на престол.

Андроник заперся во дворце. Поначалу он швырял со стен ловко находимые слова, потом — дротики. Не помогло ни то, ни другое. Сбросив пурпурные туфли и отцепив крест, он вздумал вместе с женой и куртизанкой улизнуть морем. Но ветер прибил судно к берегу. Андроник разлился жалобами, и обе женщины подхватили их. Но и это не помогло. Его повезли в Константинополь, в котором он родился и в котором должен был умереть.

По дороге ему выбили зубы, вырвали бороду, женщины, как молодые, так и старухи с лицами, как печёное яблоко, набрасывались на него с остервенением, мстя за близких. После этого ему отрубили по запястье руку и бросили в подвал. Через день выкололи глаз и с непокрытой головой, в одной рваной тунике, посадив на паршивого верблюда, погнали по солнцепёку. Одни били его палкой по голове, другие пачкали ноздри навозом, третьи выжимали на лицо губки, пропитанные испражнениями. Иные кололи его рожнами в бока, бросали каменьями и поносили непристойными словами. Одна распутная женщина, взяв в кухне сосуд, вылила на него кипяток. С гиканьем шествие достигло Ипподрома. Тут стащили несчастного с верблюда и, возобновляя издевательства, подвесили за ноги на столб. Один латинянин из жалости вонзил ему в горло клинок. В предсмертной судороге Андроник поднёс ко рту руку с отсечённой кистью, и все завопили, что он до последнего мгновения алкал крови.

Хамелеон, менявший маски, он остался таким навсегда — теперь каждая эпоха делает из Андроника Комнина своего Андроника Комнина.

ЛОВУШКИ ИЗ ПОТЕРЬ

Я хорошо помню дождливый осенний вечер, когда услышал о философии потерь.

— За бутыкой вина её развивал Иосиф Арбисман, наделённый, как все художники, особым видением. Мы уже обсудили забытые строки акмеистов, пылившиеся в музейных запасниках гравюры «малых» голландцев и политизированные романы прошлого века, уже не вызывающие интереса, когда Арбисман глубоко вздохнул:

— Мы говорим со временем на языке искусства, а оно с нами — на языке потерь.

Холодный дождь бил в стекло и, смывая с подоконника опавшие жёлтые листья, подтверждал эту грустную банальность.

— Esse videatur[9]… - улыбнулся я.

И, считая тему закрытой, налил ещё вина.

Но я ошибся. Мне сейчас трудно передать интонации, которые переплелись в моей памяти с еврейской печалью и жестами, значившими больше слов. Если Шопенгауэр заставляет видеть мир как тёмную, бессознательную волю, Фрейд — как движущую всем сексуальность, а Хёйзинга — как игру, то увлечённость Арбисмана позволила мне увидеть его сквозь призму утрат.

Под влиянием его монолога у меня складывался рассказ. Герой — повествование ведётся от первого лица — коротает вечер в гостях. Хозяин — его ровесник, холостяк средних лет, с которым он часто играет в шахматы, уже расставляет фигуры.

— Чем не займёшься от тоски? — кривился Арбисман. — Мы, Зорин, слишком хорошо знаем её вкус…

— Скрасить время можно лишь убивая его, — кивнул я, мысленно возвращаясь к рассказу.