Паскаль Киньяр - Американская оккупация
— Я ведь не нарочно!
Все эти затеи с руками и губами были слишком жалкими для нее, слишком грязными. Она обещала съездить к врачу в Орлеан — может, он научит ее, как сделать, чтобы без страха отдаться Патрику. Он слушал, не перебивал. Он уже не верил. Мысленно он поклялся уехать, уехать без нее, куда-нибудь очень далеко, вот тогда она пожалеет о своей неуступчивости и будет страдать. А Мари-Жозе все так же, искоса, печально поглядывала на него. И испускала тяжкие вздохи. По правде говоря, она ненавидела свое девичье тело, сама не зная почему, разве только из-за неумелых приставаний маленького мальчика, которого она любила. Ей было противно, когда он с грубой откровенностью говорил ей о своем плотском вожделении. Ну почему бы им не беседовать о чем-нибудь другом, об Америке, например?! Впрочем, они не говорили «Америка», они говорили «Штаты». Штаты были тем самым заповедным раем, где повсюду комфорт, богатство, здоровье, свобода и счастье. Мало-помалу она отказалась от жевательной резинки и страстно полюбила американские сигареты с фильтром, который ей нравилось слегка прикусывать.
*В субботу 14 марта, в час дня, когда Патрик Карьон пришел в дом Ридельски, чтобы помочь Риделлу переехать в гараж Антуана Маллера на Орлеанской дороге, он обнаружил посреди двора черно-белый грузовичок «рено». В открытом кузове виднелись кисти и банки с краской.
Стоял резкий пронизывающий холод, но Патрик застыл на месте, глядя на эти запачканные белилами кисти, освещенные солнцем.
Затем он подошел ближе.
Протянул руку к откидному борту. Тихонько опрокинул банку, и краска стала заливать передние сиденья.
Так он опрокинул все банки, одну за другой. Только тогда гнев его слегка остыл. Он вошел в кухню Ридельски. И здесь, в этой кухне, Патрик Карьон впервые увидел телевизор. Телевизор принадлежал Партии. Двенадцать или больше товарищей по партии сидели рядами, вперившись в сероватый экран, которому предстояло покорить весь земной шар. Он возвышался перед рядами железных и деревянных стульев, занятых пятью детьми, их родителями, дедушками и бабушками, рабочими и учителями. Многие из них даже не сняли шляпы или каскетки. Зрители серьезно взирали на мутное расплывчатое изображение, которое то сменялось косыми полосами, то дрожало, то становилось четким, а миг спустя терялось снова.
Патрик Карьон не стал здороваться. Оба деревенских учителя, повернувшись к вошедшему, мрачно буркнули «здрасьте».
Риделл сидел на полу возле печки, спиной к экрану, и пил кальвадос прямо из горлышка бутылки. Увидев Патрика, он встал, пошатываясь. Худой, в черной куртке, с напомаженными, зачесанными назад волосами, он был очень красив.
*Риделл вручил Патрику высоченную стопку «сорокапяток». Сам подхватил чемодан. На полу еще ждал скатанный, стянутый веревкой тюфяк и плотное шерстяное пальто. Взяв вещи, они вышли во двор. Риделл удивился: откуда взялась такая огромная лужа белой краски под пикапом? Патрик поразмыслил для виду, потом сказал: наверно, упала банка с белилами. Риделл разразился упреками в адрес своей семьи и всех членов партийной ячейки Мена, — сидят рядком, как репа на грядке, перед телевизором. Он говорил, что «зрелище» завоевало оба лагеря, и капиталистический и социалистический, подобно воинам Аттилы, некогда захватившим земли Ода и Орлеана.
Люди, говорил он, глазеют на животных в клетках. Животные глазеют на себе подобных в дурацком ящике.
И американцы, и русские теперь поклоняются общему идолу. Их идолом стали деньги, а еще жажда владычества, попрание человеческих свобод и гипнотическая зачарованность «зрелищем». И повелевает их идолом рынок с его людьми-рабами.
— Нами правит мертвый Нарцисс! — вещал Риделл с лихорадочным блеском в широко раскрытых глазах. — Старая экономика прилавков и местных ярмарок, захватившая весь мир с единственной целью обогатиться — а значит, без всякой цели, — направляет его взгляд. И это отражение поглощает его мысли. Впрочем, это уже не мысли, а гибельная зачарованность. Взгляд ищет свое отражение. Отражение ищет экран. Экран ищет взгляд.
С древних времен видимое боролось с невидимым. Беда заключалась в том, что победа невидимого не могла стать видимой. И только триумф видимого обречен на торжество, ибо ему придает блеск даже поражение. Новый товар необходимо оценить, разрекламировать, выставить на свет и на всеобщее обозрение, чтобы скорее продать убогим, забитым, угнетенным рабам с мутными глазами и безвольными душами. Ради его блеска нужно убрать в тень все устаревшие или невидимые сокровища. Ведь был и другой мир, мир тьмы, мир теней ада. Этот мир плакал в скорбных песнях мятежников и черных рабов.
*Они вышли на дорогу и двинулись, в обрамлении солнечных лучей, вдоль шоссе, болтая о невидимом. Вскоре возле них мягко притормозила «аварийка» Антуана Маллера. Они загрузили вещи в кузов.
У гаража Маллера работник заправлял бензином «студебекер». Антуан помог Риделлу перенести пожитки в глубь гаража. Патрик пошел было за ними, но вдруг остановился. Его взгляд упал на зеленый «Бьюик Сенчури», ожидавший ремонта. Кто-то вдруг включил музыку на всю катушку. И раздался вопль Чабби Чекера[19].
Патрик медленно повернулся. Медленно, как бы случайно, подошел к «студебекеру» на заправке. Остановился метрах в пяти от машины, взглянул на американского офицера за рулем, на его жену и двоих детей. Радио оглушительно орало. Жан-Люк наполнил бак. Ему было четырнадцать лет. Он уложил деньги в кошель на поясе. «Студебекер» рванул с места.
Жан-Люк повернулся к Патрику, тот кивнул. Парень показал ему новые французские модели на почетном месте в застекленной витрине гаража — «Версаль», «Шамбор», «Флорида».
— Глянь-ка, вот новый «Шамбор», — сказал Жан-Люк.
Патрик пожал плечами. Парень еще раз взглянул на машину и спросил:
— Что, не нравится?
И стал внимательно осматривать «Версаль». После чего заключил, что не согласен с Патриком: все-таки «Версаль» — шикарная тачка.
— Уродство это! Даже сравнивать нельзя! — презрительно бросил Патрик.
Выйдя на улицу, Риделл нарочно царапнул ключами по капоту «бьюика». Антуан Маллер отвел его руку. Риделл провозгласил:
— У французов есть тачки, улитки, замки…
— И сыр… — добавил Патрик.
— И семьдесят пять тысяч расстрелянных[20], — прервал его Риделл.
Патрик уложил стопку виниловых пластинок на цементный пол каморки, куда Риделл бросил свой тюфяк.
Стоя на крышке пианино, Антуан Маллер пытался развернуть и приколоть к стене большую черно-белую фотографию — репродукцию с полотна Фужерона. Андре Фужерон изобразил гигантский черный «форд» перед гробом. За рулем сидел американский солдат с эсэсовской эмблемой на мундире. Зажиточные обыватели на площади Виктора Гюго воздавали ему почести. Янки давил «фордом» шахтеров, бездомных, детей и негров.
Риделл, встав коленями на круглый табурет, придерживал строптиво загибавшийся край фотографии. Наконец Маллер воткнул последнюю кнопку и, опершись на плечи Риделла, спрыгнул на пол.
Пианино давно утратило право на звание инструмента — развалина, да и только. Некогда оно стояло в начальной школе, где Риделл и выучился играть. Учителя отдали ему эту древность бесплатно.
С клавиатуры облетели все пластинки слоновой кости, и Франсуа-Мари играл на ободранных самшитовых клавишах. Они с Маллером привезли сюда инструмент еще на прошлой неделе, в средопостье. К пианино боком прислонился контрабас Маллера, покрытый темным, матовым лаком.
Риделл сел на табурет.
Патрик улегся на раскладушку, рядом со стопкой «сорокапяток», оставленной на полу.
Маллер аккуратно отодвинул ногой груду блоков LM, Chesterfield и Lucky Strike и сел возле Патрика.
Риделл заиграл в своей яростной неподражаемой манере.
Они слушали.
Маллеру не сиделось на месте, рядом с Патриком; он искал расческу в кармане, приглаживал напомаженные волосы, поправлял цепочку на левом запястье, поглядывал на часы из дешевого металла, с черным циферблатом и широченным хромированным браслетом. Антуан Маллер не мог усидеть смирно — он плакал.
*Заслышав игру Риделла, все смолкали: сперва от неожиданности, потом от сердечной боли.
Риделл пригласил Антуана аккомпанировать ему на контрабасе. Антуан Маллер держал станцию техобслуживания на шоссе рядом с Меном. Франсуа-Мари глубоко оскорбляло, что его, несмотря на блестящие способности, приглашали играть лишь изредка, когда не хватало пианиста на «джигах» в американских частях или в пиццерии. Риделл жил мечтой о собственном постоянном трио. Местный духовой оркестр назывался «Менским». Они прозвали его «Нашмен». Риделл хотел создать в Мене новый музыкальный ансамбль в виде трио — пианино, контрабас, ударные, — куда легко можно было бы включить любой другой инструмент или даже человеческий голос; в общем, всех, кто хотел выступать на базах США вокруг Орлеана, у моста Сент-Илер, на улице Илье и на аэродроме Сарана. Тогда американцы уже не смогли бы обойтись без Риделла.
