Л. Аккерман - Лики любви
Тому, кто знает, как много женщин, не наделенных этой силой от природы, не обладающих этим тонким даром казаться нежной и в то же время иметь решительный характер, умением наградить человека хорошим настроением одним взмахом руки, поворотом головы или пристальным, но не суровым, а скорее проникновенным взглядом из под вскинутых бровей, позавидовали бы Еве, ибо им, лишенным этого дара, как никому другому известно, что дар этот – благословение, и его не надо пугаться, покажутся странными и удивительными страхи Евы, ее желание побороть, скрыть эту силу, проявившуюся в ней. Однако не забывай, мой милый читатель, что Ева еще очень молода, и открытие своей женственности напугало ее тем, что оно предшествовало открытию ее предназначения, которое, осмелюсь предположить, и сейчас не вполне осознано нашей героиней. Однако не будем ее торопить (что за ужасные мысли).
Она испытывает единение с природой, ее пробуждающиеся звуки – звуки природы, с которой пустынная поляна позволила ей побыть наедине, звучат подобное музыке. Ева счастлива, а значит все откроется ей. Но ждать придется нам, ибо это нас грызет въедливый червь любопытства. Еве же все откроется само собой, и потому, может быть, снова ее испугает и удивит. Однако чувство последующего за этим счастья будет подобно яркой вспышке, которая своим слепящем светом затмит любые воспоминания о недоумении и страхах, сопутствующих любому поиску. Попробуем же насладиться этим прекрасным моментом вместе с нашей героиней, и если ты, мой дорогой читатель, и не почувствуешь своего собственного счастья, которое разогрело бы твое тело, подобно лучам солнца, щекочущего не тронутые еще загаром босые ноги Евы, то хотя бы порадуйся вместе с нею, и если тебе это удастся (в чем я не сомневаюсь), то ты почувствуете одну из способностей, дарованных великой силой женственности – радоваться чужому счастью, ибо женственность немыслима без доброты.
История Гадкого Утенка
Всем нам прекрасна известна история гадкого утенка, который впоследствии превратился в прекрасного лебедя. Эта история безлика, ибо в ее основе лежат абстрактные понятия. Однако за неимением лучшего примера, я, с твоего позволения, мой милый читатель, воспользуюсь этой историей для иллюстрации совершенно конкретного случая.
Поначалу Ева жила, подобно большинству детей, не задумываясь о смысле жизни, природе женственности и роли любви (вспомним Декарта, согласно которому сомневаться значит думать, и тут невозможно не обратить внимание на тот факт, что детям практически не бывают знакомы столь часто сопровождающие взрослых муки сомнения). Она делала то, что определила ее роль в иерархии общества – ходила в школу, относилась с уважением к своим родителям и не сомневалась.
Но все изменилось в возрасте тринадцати лет, который именуется неприятным словосочетанием «переходный возраст», и особенно неприятным он мне представляется еще и потому, что не отражает главного – изменений внутренних, которые зачастую (так уж распорядилась природа) идут бок о бок с изменениями внешними.
Ева начала обнаруживать изменения в своем теле, и это пугало и ужасало ее, как пугает и ужасает нас все неизвестное. И страх возрастал по мере того, как Ева уясняла, как подобные изменения важны для человека и как много в ее дальнейшей жизни будет от них зависеть. Состояние внутренней обеспокоенности, то, что психологи определяют как free floating anxiety6, усугублялось свойственным этому возрасту аутизмом и стремлением к отчужденности. Так, Ева переживала происходящие изменения особенно остро, и порой ей даже казалось, что она утратила напрочь чувство принадлежности. Но волнение и тревога отступили, когда Ева осознала, что она не стала кем-то другим, не изменилась качественно, но что-то новое и прекрасное, доселе ей неведомое, открылось в ней.
Однако спокойствие, дарованное нашей героине, продлилось недолго. Оно нарушилось в тот самый момент, когда она поняла – первый этап разительных перемен как внешних, так и внутренних (что первично? Что здесь причина, а что следствие?), не был последним. Наоборот, это была лишь прелюдия нового образа жизни, жизни в постоянном преображении. И это показалось Еве странным и противоречивым, ведь те изменения, а порой они были куда более кричащими, чем переход из детства в волнующую пору юности, обычно назывались ростом. Вспомним хотя бы те восклицания, срывающиеся с губ давно не видевших нас родственником: «Как ты вырос!» «Как ты повзрослел!», в то время как самого человека, послужившего всплеском эмоций, вообще не заботили подобные вопросы. Он не замечал изменений в своем внешнем облике прежде всего потому, что не задавался вопросом о причине и следствиях подобных перемен. Вопросы не тревожили ум, не терзали сознания, не разрывали его на отдельные, разобщенные части. Человек чувствовал гармонию в единстве всех составляющих его частей, и никогда недоумевал, видя незнакомое отражение в зеркале, перед которым стоял.
И здесь мне бы хотелось отбросить, выкинуть совсем из памяти общеупотребительный термин, описывающий эту прекрасную в жизни каждого человека пору, назвав ее против привычки не «детством», тем самым ослабляя временную привязанность этой поры к определенным летам, но, напротив, назвать ее «порой целостности и единства человека». Конечно такое название не претендует на то, чтобы прижиться в нашем языке. Я лишь хотел бы, чтобы слова эти связались с понятием «детства» в твоем уме и продержались бы там хотя бы до окончания чтения тобой этой книги.
Недавно мне довелось наблюдать за Евой, когда проходя мимо комода, на котором были выставлены несколько снимков в хронологической последовательности следования изображенных на них событий, она сперва замедлила шаги, а потом и вовсе остановилась. Я как ненасытный, охваченный ознобом жажды поглощения неповторимых моментов художник, знающий, что жизнь – весьма искусный сценарист, и не любит повторяться, затаился и начал наблюдать.
Позже, когда Ева донесла-таки поднос с кофейником к нашему столу (описываемое действие происходило в гостиной Евы), я спросил, что заставило ее остановиться перед фотографиями, которые занимали отведенные им места так давно, что большинство обитателей дома вовсе перестали обращать на них внимание, но замечу, что сделал я это лишь для того, чтобы проверить, насколько Ева сама осознала причину своих действий. Мне же все стало понятно после непродолжительного, но внимательного наблюдения за ее выразительным лицом. В нем были и удивление, и обеспокоенность, и разочарование, а замыкало эту цепочку чувств сомнение. Взгляд Евы пробежался по всем снимкам, но здесь, выхваченные из времени и из контекста, запечатленные на пленке, а впоследствии на бумаге мгновения, отчеркнутые от настоящего прямолинейными контурами рамки при скользнувшем по ним рассеянном, лишенным внимания и интереса взгляде, казались безликим картинками. Но стоило этому взгляду остановиться, утонуть в силуэтах одной фотографии, одного единого мгновения, когда-то бывшего таким же реальным, как настоящий миг, взгляд загорелся, засветился мыслью, и мимические мышцы отразили экспрессивную смену настроений. Сквозь тонкий, почти прозрачный, укрывший совсем немного красок слой пыли Ева заглядывала в лицо ребенку. Ребенку, которым когда-то была сама.
Она помнила отдельные сцены из того времени. Простуженным голосом память нашептывала ауру той атмосферы: звуки – шум посуды на кухне, звон серебряных столовых приборов, слившийся в один неразборчиво лепечущий голос хор гостей, дребезжание стекол, откликнувшихся на призыв проезжающего за окном трамвая, скрип сапог на трескучем морозе, покрывающем приглаженное полотно дороги недолговременными следами; запахи – ненавистный с детства запах меда, неизменно находивший путь к ее носу за семейным чаепитием, приторный запах старых ковров в бабушкиной квартире, щекочущий и острый запах зубной пасты, которая в то время, казалось Еве теперь, пахла совсем по-другому; отдельные картины того времени: убегающая вдаль аллея, посыпанная мелким, красноватого оттенка гравием, упорядоченный набор клеток на ступенях в подъезде их дома, красный всегда со сломанным замком и вечно пустой ящик для писем…И эта девочка, внимательно всматривающаяся в ответ на взгляд нынешней Евы в ее изменившееся за прошедшие с тех пор годы лицо, ребенок, для которого описанные реминисценции того времени были настоящим, привычным окружением, не имел, так показалось Еве, с ней ничего общего. Так неужели мы существуем с тысячами, миллионами лиц, сменяющих друг друга на протяжении нашей жизни. Неужели прошедшие мгновения связаны с лицом, бывшее настоящим в ту пору, и никак не связаны с последующими лицами, его сменившими. Неужели нас нет? А поскольку ответ на этот вопрос, рассматривая одно из застывших лиц, некогда принадлежавших ей, Ева дала утвердительный, то, смею спросить то, что еще недавно безапелляционно, на правах автора, которому дозволено делать со своей книгой все, что угодно, а при нахождении редакторами противоречий в его рукописи, вольным использовать давно избытое объяснение о том, что истинный смысл, связывающий воедино и устраняющий все видимые на первый взгляд противоречия, скрыт между строк, итак, я посмею спросить – неужели нашей прошлое нам не принадлежит? Неужели мы не принадлежим сами себе? Неужели мы не можем сохранить хотя бы нить, тайный смысл, объединяющий все наши былые лица?
