Алекс Тарн - Записки кукловода
Все придуманы, все — и те, которые про пидоров, и те, которые про вождя и учителя. И не просто придуманы, а на слова положены с непременными ремарками насчет интонации, крупным шрифтом распечатаны, актерам розданы, да еще и прорепетированы заранее, потому что, ну кто же станет всерьез на актера полагаться? Актер, он, известное дело, существо ненадежное, с заскоками и претензиями. Того гляди, протащит контрабандой какую-нибудь отсебятину: то леди Макбет у него на уме, то принц Гамлет. А Шайе-то принц датский ни к чему, Шайе лотошник эйлатский требуется. Так что без репетиции никак.
В общем, театр, иначе и не скажешь, натуральный театр, с пьесой, режиссурой и постановочным процессом. А с другой стороны, никакой ведь это не театр, правда? В театре зрители знают, что это все понарошку. Кроме, разве что, вон того малыша в третьем ряду, который все за маму хватается. Этот и впрямь Волка боится, но остальные-то совершенно уверены, что никакой перед ними не Волк, а вовсе даже популярный ведущий с детского телеканала, решивший слегка подхалтурить в хлебное время школьных каникул.
Вот так оно, в театре. А у Шайи не то. У Шайи все по-настоящему. Разве созданный им лотошник менее реален, чем его потный прототип, горланящий «три за десять!» на эйлатской набережной? Кто его знает, того типа-прототипа? Скорее всего, нет у него ни семьи, ни кола, ни двора, ничего, кроме карточного азарта, дряхлой тележки, да подружки-наркоманки. Если завтра, к примеру, исчезнет он навсегда со своего места, кто о нем вспомнит? Может быть, пара братков, специалистов по выколачиванию долгов, тех самых, что вывалили его мертвое тело с катерка в черную воду залива? Так им ведь эти воспоминания ни к чему, у них новых заказов хватает. Подружка? Какое там… она и себя-то не помнит… В общем, был человек и нету. Да и был ли? Кто его знал, кто видел? Все молчат.
— А! — вдруг вспоминает кто-нибудь особенно дотошный. — Я его помню. Он еще тут стоял, кричал «три за десять!»
— Нет, — возражает другой. — И не он это вовсе. Тут стоял тот самый, который Амнона Брука по радио пидором обругал. Помните?
Ну, как же, как же… Так бы и говорил. Того, который самого премьер-министра пидором обругал, все помнят. Еще бы. Все дружно кивают головами и улыбаются.
— А где он, кстати, сейчас?
— Ну, как же, известное дело… уехал в Австралию, живет там припеваючи.
— Да в какую Австралию? Тут он, в стране. Мой свояк его в Афуле видел. Фалафельную держит. Ряшку отъел вдвое прежнего. — Да… а здорово его тогда Шайя срезал…
— Это да… этот умеет…
Так кто же из них двоих реальнее, скажите на милость, — рыбам скормленный или Шайей придуманный? От одного — ни слуху, ни духу, полный ноль, а другой живет себе припеваючи, ряшку отъел… и все, заметьте, по-настоящему, со свидетелями. Вот то-то и оно… а вы говорите — театр. Никакой это не театр.
— А что же это, Шайя?
— Как это — «что»? Акт творения — вот что. Сначала создал Шайя небо и землю… ну и далее по тексту. Чем я хуже тебя?
— Гм… и ты в демиурги? Да что это за болезнь такая у вас… Ну чем тебя реальный лотошник не устраивает? Зачем фальшивку лепить?
— Как это — «зачем»? Да ты посмотри на своего реального! Что он такого сказать может, что было бы хоть кому интересно, кроме, конечно, «три за десять»? Он ведь, как рот открывает, так оттуда, прости Господи, такая скучная лажа лезет, что уши вянут в радиусе сорока тысяч километров. Кому он, такой среднестатистический, сдался? А моего вся страна знает. Он — слышал? — ряшку отъел… Кто же после этого фальшивка?
— Ну-ну… Все, вроде, у тебя правильно, господин Создатель. Одно только мешает для полной гармонии.
— Это что же?
— Я. Я тебе мешаю. Ты вот говоришь: никто реального лотошника не помнит. Я его помню, Шайя. А фальшивку твою — нет, не помню. Как тебе такой взгляд на вещи? Не нравится?
— Знаешь, вот за это тебя и не любят — за то, что вечно ты против очевидности прешь. Ну зачем?
— Ага. Это, значит, я против очевидности. Твой виртуальный лотошник — очевидность, а мой, реальный, — наоборот. Послушай, Шайя, может, ты уже и меня заодно объявишь несуществующим? Тогда-то уж точно никто тебе не помешает своими ненужными воспоминаниями.
— Ну вот, обиделся… Ты бы расслабился, а? Было бы о чем спорить… Чушь какая-то… реальный, виртуальный, радио, выборы, Амнон Брук с его идиотскими бухштабами… Да пошли они все! Это ж не для души, ты пойми, чудак. Я потом на эти деньги два года живу… и вот реальнее этого уже ничего не придумаешь. Слышишь?.. Нет? Эй, ты где там?.. Алло! Алло! Кто у нас на проводе? Радиослушатель? Радиослушательница? Здравствуйте!..
И это ведь только радио. «Только» — потому что Шайя Бен Амоц на все руки мастер. И лозунг зубодробительный слепит, и статейку настрочит, и телепрограмму сконстролит, и программную речь для вождя наваляет — да такую, чтобы слушалась на едином дыхании, с нехитрым простонародным юморком и удачно вставленными присловьями-поговорками, с тонкими многоплановыми шутками и дивными цитатами из уважаемых источников. Чтобы всем была по душе, чтобы одобрительно крякали на рынке усатые игроки в шеш-беш, чтобы посмеивался бакалейщик из лавки на углу, чтобы змеились тонкой улыбочкой презрительные интеллектуалы в модном кафе, чтобы даже саблезубые, злые на весь мир феминистки дружно кивали бы своими уродливо стриженными головами.
А письма в газеты от несуществующих читателей? А извилистые опросы общественного мнения? А мастерский треп на десяти интернетовских форумах сразу? Кто бы на такое был способен? Никто. А вот Шайя — способен, да еще как! — по высшему разряду качества, по восемнадцать часов в сутки, не прерываясь даже на еду, не отходя от компьютера, от микрофона, от верещащей телефонной трубки.
Вот бежит взмыленный Ромка:
— Срочно!.. требуется!.. реакция на… обращение к… отмежевание от…
— Давай, Ромка, давай… что на этот раз? Ну, это просто, это ерунда… вот тебе двадцать строк, беги дальше, болезный. Нет, стой, погоди! Как там лозунг, готов?.. Ну что ж ты молчишь, давай варианты… Не-е-е, так не пойдет. Скажи художнику, что слово «нет!» должно быть зеленым и в три раза больше, а нос крючком. Как это чей нос? Ты что, Рома, совсем дурак? Вражий нос, чей же еще? Крючковатый нос вызывает у нормальных людей автоматическую реакцию отторжения. Записал? Нет? И правильно, это не для печати. Ладно, дуй отсюда, мешаешь… Нет, погоди! Закажи-ка мне пиццу, коли ты уже здесь.
И так уже три недели, сутки за сутками. Смотри, Шайя, окачуришься в таком режиме. Нельзя же так, без отдыха. Ни тебе по бульвару прошвырнуться, ни тебе в бар заскочить, ни тебе музыку послушать. Впрочем, насчет музыки это не совсем точно. Музыку Шайя как раз таки слушает, находит время. Правда, разнообразием его нынешние музыкальные вкусы не блещут. Похоже, запал мужик на один и тот же мотив, только его и насвистывает. Хотя бы исполнителей варьировал для разнообразия, так ведь нет — непременно подавай ему уличного пианиста и его рыжую шаманку с бубном, тех самых, что играют похоронный марш Шопена, а проще говоря, лабают жмура у главного входа в центральный городской автовокзал.
Три, а то и четыре раза в неделю рука Шайи неожиданно замирает, на полуслове зависнув над клавиатурой; какое-то время он сидит, глядя в пространство, а потом вдруг резко встает, роняя со стола бумаги, газеты, афиши и прочие продукты политической жизнедеятельности, и молча уходит, слегка пошатываясь от непривычности вертикального состояния и на ходу выбрасывая из кармана некстати напомнивший о себе мобильник. В такие моменты ему лучше не попадаться на дороге, а не то зашибет. Ромке вот досталось, бедняге… рубашка хорошая порвана, от Кардена, и на морде царапина. Рубашка-то фиг с ней, с рубашкой — ее Ромка все равно за счет партийной кассы записал, в графу канцтоваров… а вот с царапиной хуже. С царапиной политическому человеку никак нельзя, даже шестерке. Ну не зверь ли этот Шайя?
Конечно, зверь! С дороги уходи! Вот все и уходят. А Шайя садится в свой казенный «опель» и едет через неврастенические городские пробки к автобусному вокзалу, музыку слушать. Машину он, понятное дело, бросает, где попало: штрафы-то один черт — из партийной казны, и идет походкой лунатика к зеву главного входа, туда, где светит на всю площадь рыжая шаманская голова.
— Здорово! — приветствует его пианист, пережевывая бублик. — Опять приперся? Что заказывать будем?
Ив улыбается и берется за бубен.
— Если можно, Вторую сонату Шопена… — смиренно отвечает Шайя, расцветая от этой улыбки, как пустыня после первого дождя. — Си бемоль минор, третью часть.
— Ну разве что третью… — ворчит Зубин Мета. — Таксу ты знаешь.
Шайя послушно кладет стольник. Зубин Мета кивает; бумажка исчезает, следуя неуловимому движению его музыкантской кисти.
