Габриэль Маркес - Невероятная и печальная история о простодушной Эрендире и ее бессердечной бабушке
Подошла очередь заведующего музыкой. Бабушка снова сверилась с книгой и обратилась к фотографу, ставившему на объектив гуттаперчевые заплаты.
— Так что решим? — спросила она. — Будешь платить четверть стоимости музыки или нет?
Отвечая, фотограф даже не поднял головы:
— На снимках музыка не выходит.
— Но из-за нее людям хочется сниматься, — возразила бабушка.
— А вот и нет, — сказал фотограф. — Она напоминает им об умерших, и потому все выходят на карточках с закрытыми глазами.
Музыкальный распорядитель вмешался.
— Закрывают глаза не из-за музыки, — сказал он, — а из-за вспышки.
— Нет, из-за музыки, — настаивал фотограф.
Бабушка положила конец спорам.
— Не будь дуралеем, — сказала она фотографу. — Посмотри, как идут дела у сенатора Онесимо Санчеса, и все потому, что он возит с собой музыкантов. — И категорически заключила:
— Короче, либо плати свою часть, либо иди своей дорогой. Несправедливо, что весь груз расходов ложится на плечи этой бедняжки.
— Я пойду своей дорогой, — сказал фотограф. — В конце концов, я прежде всего художник.
Бабушка пожала плечами и занялась музыкантом. Она протянула ему пачку банкнотов: ровно столько, сколько было указано в книге.
— Двести пятьдесят четыре пьесы, — сказала она, — по пятьдесят сентаво каждая, плюс тридцать две в воскресные и праздничные дни по шестьдесят сентаво, итого сто пятьдесят шесть двадцать.
Музыкант не взял деньги.
— Итого сто восемьдесят два сорок, — сказал он. — Вальсы дороже.
— Это почему?
— Потому, что они самые грустные, — ответил музыкант.
Бабушка заставила его взять деньги:
— Ладно, на будущей неделе ты сыграешь две веселые вещи за каждый вальс, и мы в расчете.
Музыкант не понял бабушкиной логики, но, ломая голову над заданной головоломкой, принял деньги. В этот момент обезумевший ветер чуть не сорвал шатер, и во внезапно наступившем затишье прозвучал отчетливо и мрачно крик совы. Эрендира не знала, как скрыть свое беспокойство. Когда она заперла сундук с деньгами, спрятала его под кроватью и, дрожа, протянула ключ бабушке, та поняла, что Эрендире страшно.
— Не бойся, — сказала она. — В ветреные ночи всегда кричат совы. Однако в ее голосе уже не было такой же уверенности, когда она обратилась к фотографу, тащившему к выходу свой аппарат:
— Если хочешь, оставайся до утра, — сказала она. — Этой ночью смерти не спится.
Фотограф, тоже слышавший крик совы, все-таки не изменил своих намерений.
— Оставайся, сынок, — настаивала бабушка. — Хотя бы потому, что я к тебе хорошо отношусь.
— Но за музыку я платить не буду, — сказал фотограф.
— Нет, — ответила бабушка. — Так не пойдет.
— Видите? — сказал фотограф. — Никого вы не любите.
Бабушка побледнела от гнева.
— Ну и проваливай, — сказала она. — Недоносок.
Ее так задело оскорбление, что, пока Эрендира готовила ее ко сну, она на все лады продолжала ругать фотографа. «Пащенок, — ворчала она. — Что этот ублюдок понимает в чужом сердце!» Эрендира не обращала на нее внимания, мучимая неуверенностью, а в затишье сова с прежней настойчивостью звала ее.
Наконец бабушка улеглась, соблюдая строгий ритуал, принятый в древнем особняке, и, пока внучка обмахивала ее веером, переборола в себе злобу и вновь вдохнула кристальный воздух воспоминаний.
— Придется тебе встать пораньше, — сказала она затем, — и вскипятить мне настой для ванны до того, как придет народ.
— Хорошо, бабушка.
— В оставшееся время выстирай грязное белье индейцев, тогда на будущей неделе мы сможем еще с них высчитать.
— Хорошо, бабушка.
— И спи не спеша, чтобы не устать, ведь завтра четверг — самый длинный день недели.
— Хорошо, бабушка.
— И покорми страуса.
— Хорошо, бабушка, — сказала Эрендира. Она положила веер у изголовья кровати и зажгла две свечи на алтаре перед сундуком с покойниками. Уже уснув, бабушка отдала запоздалый приказ:
— Не забудь зажечь свечи Амадисам.
— Хорошо, бабушка.
Эрендира знала, что, начав бредить, бабушка уже не проснется. Она услышала вой ветра, кружащего у шатра, но и на этот раз не почувствовала дуновения близкой беды. Она выглянула в темноту, подождала, пока не прокричит сова, и в конце концов жажда свободы преодолела бабушкины чары.
Не успела она сделать и пяти шагов, как наткнулась на фотографа, прилаживающего свои пожитки к багажнику велосипеда. Его заговорщическая улыбка успокоила Эрендиру.
— Ничего не знаю, ничего не видел и за музыку не плачу, — сказал фотограф. И напутствовал ее вселенским благословением.
Окончательно решившись, Эрендира помчалась в пустыню и скрылась в бушующей тьме, откуда доносились крики совы.
На этот раз бабушка без промедления прибегла к помощи властей. В шесть часов утра командир местного резерва выскочил из гамака, как только бабушка сунула ему под нос письмо сенатора. В дверях дожидался отец Улисса.
— Какого черта вам нужно, чтобы я его читал, если я не умею читать, — заорал комендант.
— Это рекомендательное письмо сенатора Онесимо Санчеса, — сказала бабушка.
Без дальнейших расспросов комендант сорвал со стены висевшую рядом с гамаком винтовку и начал выкрикивать приказы своим подчиненным.
Через пять минут все уже сидели в джипе, летевшем по направлению к границе навстречу ветру, стиравшему следы беглецов. На переднем сиденье рядом с водителем ехал комендант. Сзади сидели бабушка с голландцем, и на обеих подножках висели вооруженные солдаты.
Неподалеку от деревни они задержали колонну грузовиков, покрытых прорезиненным брезентом. Несколько мужчин, прятавшихся в кузове, приподняли брезент и навели на джип винтовки и пулеметы. Комендант спросил у водителя, ехавшего первым, не видел ли тот грузовика с птицами. Вместо ответа водитель тронул с места.
— Мы не шпики, — сказал он возмущенно. — Мы контрабандисты.
Комендант увидел совсем рядом вороненые стволы пулеметов и, улыбаясь, поднял руки.
— Хоть бы посовестились разъезжать средь бела дня, — крикнул он вслед.
К заднему борту последнего грузовика был привешен плакат: «Мои мысли о тебе, Эрендира».
По мере продвижения к северу ветер становился все суше, солнце злее, и от жары и пыли дышать в закрытом джипе стало трудно.
Бабушка первой заметила фотографа: он крутил педали в том же направлении, в каком мчались они, и от солнечного удара его спасал только повязанный на голову носовой платок.
— Вот он, — показала она. — Он был сообщником. Недоносок.
Комендант приказал одному из солдат с подножки заняться фотографом.
— Задержи и жди нас здесь, — сказал он. — Мы еще вернемся.
Солдат спрыгнул с подножки и два раза крикнул «Стой!». Но ветер был встречный, и фотограф не услышал. Когда джип обогнал его, бабушка сделала загадочный жест, который фотограф принял за приветствие и, улыбнувшись, помахал ей на прощание. Выстрела он не услышал. Перекувыркнувшись в воздухе, он замертво свалился на велосипед, с головой, размозженной винтовочной пулей, так никогда и не узнав, откуда она прилетела.
Около полудня им стали попадаться перья. Перья, не похожие на те, что встречались раньше, носились в воздухе, и голландец узнал в них перья своих птиц. Водитель взял верное направление, вдавил до упора педаль газа, и меньше чем через полчаса на горизонте появился грузовик.
Увидев в зеркале заднего обзора джип, Улисс попытался оторваться от погони, но большего из мотора было не выжать. За всю дорогу они не разу не сомкнули глаз и были измучены жаждой и усталостью. Эрендира, дремавшая на плече Улисса, проснулась в испуге. Она увидела догонявший их джип и с наивной решимостью схватила пистолет, лежавший в багажнике.
— Бесполезно, — сказал Улисс. — Это пистолет Фрэнсиса Дрейка.
Он несколько раз ударил им по баранке и бросил в окно. Военный патруль обогнал расхлябанную машину, груженную ощипанными ветром птицами, и, круто повернув, преградил ей дорогу.
* * *Я встретился с ними в ту пору, пору наибольшего великолепия, хотя тогда мне не приходило в голову копаться в подробностях их жизни, к чему много лет спустя меня побудил Рафаэль Эскалопа, в одной из своих песен проливший свет на страшную развязку этой драмы, которая показалась мне достойной описания. Тогда я колесил по провинции Риоача, продавая энциклопедии и медицинские пособия. Альваро Сепеда Самудьо, который в тех же краях занимался продажей аппаратов для производства холодного пива, желая поговорить со мной черт знает о чем, провез меня в своем грузовике по деревням пустыни, и мы наговорили столько чепухи и выпили столько пива, что сами не заметили, как проехали всю пустыню и оказались у границы.
