Алексей Слаповский - Синдром Феникса

И однажды, выпивая, рассказывая в сотый раз собутыльникам о важнейшем в своей жизни происшествии, он заключил:

— А ведь я мог бы запросто погибнуть! И не сидел бы сейчас с вами!

И вдруг замер.

Его вдруг поразила эта простейшая мысль. И ведь не впервые он произносил эти слова, но дошло — только сейчас.

— Братцы, — недоуменно сказал он. — А ведь действительно… Ведь на волосок был…

И с этого момента Абдрыков почувствовал себя кем-то вроде воина, вернувшегося живым с поля брани. Он ощутил себя не просто живым, а — выжившим. Он понял, что ему дана величайшая радость.

И всю дальнейшую жизнь посвятил бесконечному празднованию своего чудесного спасения. Время от времени где-то работал: копал, грузил, таскал. Татьяна выгнала его пять лет назад. Он не пропал — в Чихове много одиноких женщин, готовых разделить его вечно праздничное настроение. Но на Татьяну досаду затаил. Не мог поверить, что она его разлюбила. Не мог понять, как можно вообще его разлюбить — его, выжившего, уникального…

Вот и сейчас досада клокотала в груди Абдрыкова.

— Деньги, деньги давай! — напомнила Татьяна.

— Ты только о деньгах! Сколько тебя знаю, все о деньгах! — обличил ее Валера.

Татьяна поняла, что спрос с бывшего мужа невелик, а в спор о значении денег в жизни человека вступать она не собиралась. И сказала:

— Ну, иди тогда.

Абдрыков не ушел.

— Один момент, мадам! — сказал он с вызовом. — Ты в моем доме живешь, насколько я помню. А я предупреждал: чужого мужика в доме не потерплю. Хочешь с кем жить — езжай тогда с ним к своим родителям в деревню. Навоз копать. А в моем доме чтобы кто-то… Это оскорбление, между прочим!

— Дурак ты, — сухо ответила Татьяна. — Он не мужик, а просто больной человек. А про дом лучше молчи! Там твои дети! Попробуй только у меня его отнять, я тебя… Лучше даже не пытайся.

— А я судом! Поняла?

— Судом? Ну, судись! Давай! Народ позовем! Я расскажу, какой ты был муж и какой отец!

— Не хуже других! Если я выпивать начал, то из-за тебя!

— Ого! — удивилась новости Татьяна. — Ты ничего не путаешь?

— Не путаю! Относилась бы по-человечески ко мне, не пил бы!

— Да я и относилась-то не по-человечески только из-за этого!

— Ошибаешься! — покачал пальцем Абдрыков.

И у них начался длинный, никчемный и нервный разговор, как это часто водится у бывших супругов. Слушать там нечего. Сразу подойдем к финалу.

— Короче, чтобы его духу не было! — заявил Абдрыков, уходя. — Иначе — в суд!

— Очень испугалась! — крикнула Татьяна.

Она действительно не испугалась угроз Абдрыкова.

А избавиться от незваного гостя решила и без его подсказки.

Позвонила Харченко, спросила, куда девают приблудных людей, если их даже милиция не берет? Харченко ответил: милиция берет, но не всякая. Есть такие приемники-распределители в Москве, вот туда его и надо. Сказал адрес ближайшего. Выразил желание увидеться. Татьяна была не против — но как-нибудь потом.

И наутро повезла Гошу в Москву. На электричке.

Гоша с увлечением смотрел в окно. Солнце было еще довольно низко, а деревья возле железной дороги росли высокие. Поэтому солнце словно неслось сквозь ветви вместе с поездом.

— Смотри, — сказал Гоша Тане.

— Что?

— Солнце.

— Я солнца не видала?

— По деревьям бежит. Вместе с нами.

— Ага. Кто быстрей.

Таня усмехнулась, вгляделась. Действительно, бежит.

Потом посмотрела на Гошу.

— Знаешь, мне кажется, что ты не хочешь ничего вспоминать.

— Почему? Я каждый день вспоминаю. И все больше.

— А про себя тебе неинтересно знать, кто ты?

— Я уже знаю, — уверенно сказал Гоша.

— Да? И кто?

— Человек.

Татьяна хмыкнула. Конечно, это звучит гордо, она со школы помнит, но — маловато этого. Жизнь требует от человека не звучания, а действий, которые в свою очередь предполагают профессию, образование, умения, знания — что, куда, зачем, почем и почему… Да много. А уж без понимания, кто ты есть и какое место в этом мире занимаешь, вообще никуда не деться.

В приемнике-распределителе было два отделения — для детей и для взрослых. Татьяна сначала попала в детское, откуда ее послали в соседнее помещение. Выходя, столкнулась с оборванцем лет десяти, ровесником ее Толика.

— Привет! — сказал он. — А закурить дашь?

— Иди! — толкнул его сопровождавший милиционер.

— Руки! — прикрикнул на него оборванец.

Во взрослом распределителе дежурный милиционер, усталый и немолодой молодой человек (выражение неловкое, но так бывает: видно, что человек молод годами и внешностью, а меж тем, заглянув ему в глаза, понимаешь: нет, для себя он давно уже немолод, да и для других тоже), этот милиционер объяснил ей:

— К нам люди попадают с сопроводительными документами! Вам в отделение надо. Обычное. Там его оформят и пришлют к нам.

— Обращалась, не оформили.

— Где?

— В Чихове.

— Тогда тем более — не наша территория!

— Не понимаю. То есть его на вашей территории где-то сдать надо?

— Лучше бы на чужой. Ну ладно, пусть на нашей.

— А зачем такая волокита? — удивилась Татьяна. — В отделении ему тоже документов не выпишут, на кого документы, если он ничего не помнит?

— Так и напишут, — растолковывал милиционер. — Неизвестный, который ничего не помнит. Приметы и все такое. И привезут.

— То есть мне его туда отвести, чтобы его к вам же обратно и привезли?

— Это уж их дело. Может, и отпустят.

— Куда? На улицу? На улице я могла бы и сама его оставить, дело нехитрое. Он все-таки человек, а не собака. А скажите, если бы не я привела, а он сам бы к вам пришел? Оформили бы?

— Ну, может быть…

— Вот и считайте, что сам пришел! — предложила Татьяна.

Милиционеру, видимо, надоело пререкаться.

— Ладно, — сказал он. — Оставляйте.

— Вот и хорошо. И замечательно!

Помедлив, Таня спросила:

— А вы куда его теперь?

— Никуда. Тут пока будет. Пошлем запросы.

— Правильно! — горячо одобрила Татьяна. — По официальным каналам. А то мне ведь и не ответит никто! Ты не бойся, — сказала она Гоше. — Тут тебя кормить будут. Не могу я, понимаешь? У меня дети. Мне работать надо, а ты… В общем — надо. Все. Будь здоров.

И Татьяна, вручив Гоше пакет с едой, вышла.

Кошки на душе, конечно, поскребывали, но — что делать? Дети, в самом деле. И работать надо. И если бы он был нормальный, а то ведь кто знает, что он может отчудить. И это пока ничего не помнит. А вспомнит — и окажется грабителем или убийцей? Что тогда?

С такими мыслями она проходила мимо открытого окна того кабинета, где оставила Гошу. Кабинет был большой, и часть его отделялась решеткой — получился всенародно известный “обезьянник”. Сержант, открыв дверь “обезьянника”, приглашал Гошу:

— Ну, чего стоишь?

Гоша мотал головой и не хотел идти в клетку.

— Будешь ты мне тут упираться!

Сержант подошел к Гоше с явным намерением заломить ему руку и втолкнуть за решетку. Но как-то так получилось, что у него самого рука оказалась заломлена, и он повалился на пол.

Вскочив, сержант выхватил пистолет:

— Больной, да? Ничего, я тебя тут вылечу! Ты у меня вспомнишь, чего и не помнил! Пошел, я сказал! Вперед!

Гоша, видимо, понял, что с пистолетом — не газовым, как у Ерепеева, а настоящим — руками не сладишь. И, понурясь, побрел в камеру.

Окно было почти на уровне земли.

Татьяна легко перепрыгнула через подоконник, подбежала к Гоше, схватила его:

— Пошли отсюда!

— Ты чего? — удивился сержант. — Сама же привела!

— Сама привела, сама и увожу! — ответила Татьяна.

Они ехали обратно.

— Навязался на мою голову! — горестно причитала Татьяна. — Что мне теперь с тобой делать?

А Гоша, похоже, уже забыл о происшедшем: с любопытством смотрел в окно. Потом увидел в другом конце вагона — юноша и девушка целовались. Смутился, застеснялся, отвел глаза.

И что-то в его глазах появилось. Какое-то смутное воспоминание…

Раз уж Гоша остался (пока), Татьяна решила его привести в порядок.

Остригла ему волосы в предбаннике крохотной баньки, стоявшей в углу сада.

— Теперь раздевайся — и мыться!

И отвернулась, сметая в совок волосы.

Повернулась — а он стоит раздетый и ничуть не стесняется.

Глаза у Татьяны вильнули туда-сюда (если говорить точно — вниз-вверх), она вскрикнула:

— Ты что делаешь, бесстыдник?

— А что? — не понял Гоша.

— Ничего… Иди, чего уставился? Не обожгись там… Сообразишь хоть, как мыться?

— Да. Чистым хорошо быть.

— А то!

Татьяна взяла в охапку его вещи, положила на лавку приготовленные старенькие, но чистые — джинсы, футболку, носки, трусы. От бывшего мужа осталось — то, что он по гордости не захотел взять при уходе.