Сергей Юрьенен - Нарушитель границы
Нет, а: ситуативной уникальности момента. Благодаря такому чувству, ничего неприятного в переживаемом моменте не было: ну, препона! сейчас обойдем. Хотя, конечно, захвати я снизу ломик, он был бы еще приятней, сей момент, но, отвлекаясь от прагматизма и говоря только о чувстве, я испытывал философское удовлетворение от того, что отчеканил смысл жизнедеятельности на какой-то период вперед…
* * *Размышляя о факторе внезапности в структуре открытой мной ситуативной уникальности, я съехал двумя этажами ниже, где все двери открылись. Я вышел во тьму и повернул на лестницу, которая огибала ствол шахты лифта. Перила были шатковаты. Ступени скрипели. Кровь в ушах глушила звуки настолько, что я не успел отшатнуться. Передо мной со ступенек резко поднялись, и по инерции я врезался. В живое и упругое. Машинально схватив это живое и упругое за бедра, чтобы не упасть, и тут же еще раз — чтобы упредить его падение.
— Пардон! Прерывистый вдох в ответ мне говорит про слезы.
— Пардон-пардон-пардон… В нише тут дверь, над ней стекло, которое пропускает отсвет наружной иллюминации. Пыльный луч на мгновенье демонстрирует красоту, которая исполнена трагизма. Дернув кверху мини-юбку, девушка садится на ступеньки перед дверью.
— Прошу прощенья. Не думал встретить здесь кого-нибудь…
— Я не кто-нибудь. Я — Дина.
— Очень приятно. Алексей. Я вас не слишком, Дина?
— Нет. К сожалению.
— Почему к сожалению?
— Потому что меня сейчас мало убить! Белеют ее колени, сложенные влево. Вокруг моторов лифта круговая галерейка, и мы на ней под самым шпилем. Снаружи июльская ночь, ни ветерка, но ощущение такое, что башню раскачивает. Как-то зыбковато. Я присаживаюсь рядом с девушкой. Не соприкасаясь, но чувствуя, как крылья моего носа начинают трепетать, подобно бабочкам. Потом восхождения она не пахнет, эта Дина. Она им благоухает.
— Ты откуда?
— Питер… Вы?
— Лучше не спрашивай… Откуда бы Дина ни была, но здесь мы с ней достигли предельной высоты.
— Выйти не пробовали?
— Глухо. Дверь закрыта. Билась-билась…
— С какою целью?
— Что с какой?
— Бились столь упорно?
— Ха… Ты сколько получил за сочинение?
— Пять.
— А я схватила пару… Ясно? Всхлипывает, утыкается в свои колени. Помедлив, я обнимаю ее за плечи. Порывисто, как будто заждалась, она прижимается ко мне. Мокролице. Плечи ходят ходуном. Обхватываю ее крепко-накрепко, начинаю укачивать, а перед мысленным взором снова возникает разбившееся тело под накинутой простынкой, мокнущей в крови. Черепная коробка разошлась, открывши серое вещество между двумя туго заплетенными косичками… — Не плачь, успокойся, — говорю, как старший брат, как какой-нибудь Холденом Колфилдом-«Над пропастью во ржи». — Сколько тебе, Дина, лет? — Семнадцать… будет. В ноябре. А тебе? — Мне уже было. Не надо так переживать, на следующий год поступишь. В армию ведь не идти? — Нет… У меня, — шмыгает носом, — армия дома. Папаша — генерал… Представляешь, что это такое? Такой был шанс сбежать, и вот… Как я теперь вернусь? Я все там ненавижу! Такая дыра, что… — Ну, какая же дыра, — говорю я, вспоминая учебник географии. — Миллион жителей. — А ты был там? Вот и не говори. Тебе повезло, культурный город. А мне… Ей, Дине, сначала весь Союз деревней показался — когда предка отозвали. Откуда? Из-за границы. До тринадцати лет заграницей она жила. И даже родилась в Вене. В советском секторе, конечно. Из Австрии, правда, увезли в три года, но кое-что запомнила. Что? Солдата нашего, который стоит там в каске золотой. Большой красивый памятник. Потом был Будапешт, Чехословакия, Польша…
И вдруг — назад в Союз! Причем, не в Ленинград какой-нибудь, а в самое что ни на есть болото… История Дины меня очень впечатляет. Никогда не читал такого. Не думал никогда о них — родившихся и выросших в Европе. Детях военнослужащих. Детях с цивилизованных окраин нашей империи. Но, будучи из Питера, вполне могу понять — и обнимаю крепче:
— Ничего! Ты вырвешься.
— Надеюсь. Если не увязнет коготок… Ей хочется курить, но у меня нет. Нашаривает на полу один из собственных окурков. Пламя спички показывает милую шатенку с бледным тонким лицом. Тушь размазалась, впадины щек в подтеках. Выпуклые веки с длинными ресницами прикрывают глаза, которые — «Не смотри!» — на мгновение кажутся огромными. Спичка гаснет. В тонких пальцах дрожит огонек.
— Соседки тоже провалились. Сейчас гуляют с горя. Водки купили, позвали парней… Куча мала, ты ж понимаешь. Меня стакан выпить заставили, но я все равно сбежала. Бросила вызов коллективу. Индивидуалистка я, наверно… Только не говори, что Дикая собака! В виду имея книжку «Дикая собака Динго», которую и в детстве в руки я не брал.
— Не скажу. Вытянув дым, Дина придавливает фильтр сигареты носком туфли.
— Мужчина, — говорит умудренно, — всегда хочет, но не всегда может.
— А женщина?
— А женщина может всегда, но не всегда хочет. Особенно когда вот так, вповалку, с первым встречным-поперечным. Тем более, когда она еще и девушка. Если ты, конечно, понимаешь, что имею я в виду. Будучи в том же смысле юношей, я немею по всей линии нашего с ней тесного соприкосновения в нише запертой двери. Помнится, сексуальный ментор нашего отряда в Ораниенбауме, красавец-гимнаст из Института физической культуры имени Лесгафта, подрабатывавший в пионерлагере как массовик-затейник, читал нам Андрея Вознесенского: «Стареющие женщины учили нас любви. Отсюда — холод, желчность и пустота в крови… — И наставлял:- Не пускайте слюни, мальчики, на директрису. Исключительно по долгу службы пользую эту сисястую тетю. Теряйте невинность с ровесницами-целочками. Лучше целочек, особенно интеллигентных, никого не знаю. Трепетные, оторванные от всего низменного, фантастические это существа! Мне-то за целочку срок грозит, как за растление малолетней, будто их, с бесстыдством их воображения можно чем-то растлить… ну а вы, парни, не теряйтесь, пользуйтесь возрастом: блажен кто смолоду был молод, как Александр Сергеич говорил…» Конечно, мне не 14, а семнадцать с половиной, но моя рука, обнимающая ровесницу, конечность изысканного автоэротизма, — мертвеет до самого плеча. Неужели она имеет в виду, что… Здесь и сейчас?!
— Смешное слово дефлорировать. Ты, Алеша, не находишь? Обесцветить, если дословно, да?
— Вроде бы. Поскольку Флора еще и богиня цветов.
— А кроме?
— Ну, юности там. Весны…
— Это в античной мифологии?
— Да. В римской. Пауза.
— Технически, — говорит Дина, — ведь это не такая уж проблема? Дефлорация.
— Понятия не имею.
— Никогда, — смеется, — не был с девушкой?
— Да знаешь ли… — Что?
— Не довелось.
— А вообще?
— Вообще? Естественно… — И у тебя их много было — вообще?
— Ну, было. Несколько.
— Сколько?
— Господи, Дина. Разве я считал?
— Не считал?
— Конечно, нет. Статистикой я не занимаюсь.
— Алеша?
— Что?
— Поцелуй меня? В ответ на эту просьбу меня сотрясает как бы простудный озноб, потому что, говоря откровенно, не доводилось мне в межличностных отношениях доходить до подобного интима — вводить язык свой в полость чужого рта. И вообще совсем в иной душевной плоскости я нахожусь по отношению к этой прекрасной бедолаге. В горизонтали сострадания. Которую как-то не могу превратить в вертикаль вожделения. К счастью, Дина вдург прерывает поцелуй. Мы слышим, как отозванный лифт снова начинает подниматься. К нам… — Сейчас нас заловят…
— Ну и что?
— Мне-то ничего, а вот тебе…
— Нет, — успокаиваю я, слыша неуверенные шаги приезжего. — Просто еще один скалолаз…
— Скажи ему, что пик уже покорен.
— Зачем? Все, что стремится к вершине… ты знаешь?
— Нет.
— Должно сойтись.
— Уверен? Внизу человек находит лестницу, ведущую к нам. Скрипят ступени, шлепает по перилам ладонь…
— Если вы кончать самоубийством, — говорит навстречу ему Дина, — то ничего не выйдет: заперто! Поднявшись к нам на галерею, парень вынимает пачку сигарет. Пламя являет скуластое лицо. Впалые щеки в шрамиках фурункулеза. Вряд ли старше нас, но выглядит взрослей.
— Кончать с собой мне не с чего, а на Москву бы я взглянул… Где там у них заперто? Мы поднимаемся, освобождая доступ. Парнишка чиркает спичкой, потом просит Дину подержать его сигарету и вынимает из кармана перочинный ножик, которым щелкает, выбирая инструмент…
— А курнуть можно?
— На здоровье.
— Вы что, — с наслаждением выпускает Дина дым, — профессиональный взломщик?
— Зачем? С дверью работает золотой медалист, снявший на сочинении пять баллов. Можно сказать, уже студент. Тоже филфак. Только отделение не русское — романо-германское. Зовут при этом Ярослав.
— А Ярик можно?
