Юрий Иванов-Милюхин - Соборная площадь

Я включил телевизор. С экрана хлынули грязные потоки хаоса, разорения, грабежей, насилия. Национальное богатство страны разворовывалось миллионами тонн, кубометров, километров. Мыльными пузырями лопались обожравшиеся нашим дармовым сырьем дутые западные фирмы. Миллиарды долларов, марок, фунтов стерлингов, которыми цивилизованный мир пытался укрепить наши глиняные ноги, посылая их нам в виде безвозмездной помощи, исчезали бесследно, как вода в зыбучем песке. Разворовывалось и продавалось все, начиная от гуманитарных посылок с одеждой, продуктами и детским питанием, кончая боевым оружием, вплоть до имеющего отношение к ядерному. А рабоче–колхозный парламент дебатировал все о том же: о путях национального развития, о поиске дорог, ведущих к скорейшему обогащению и дальнейшему процветанию страны. До срыва голосовых связок. До базарного мордобития. Господи, в каком государстве я живу? Кто нами правит, и что с нами будет дальше? Просвещенные Европа и Америка пережили такой же исторический катаклизм более спокойно. Но мы не Европа и не Америка. Мы темные азиаты, скифы, сарматы, с мрачными мыслями и желаниями. У нас все будет по–другому, по–своему, несравненно ужаснее. О-о, господа — товарищи, у нас еще все впереди…

Я выключил телевизор и окинул взглядом свою однокомнатную квартиру. Какой–то порядок в ней еще сохранился, еще я успевал подмести, убрать, постирать, помыться в совместном с санузлом душе. Сготовить свой любимый борщ. Но делалось это с каждым месяцем все реже, нарушался твердый после развода с женой спартанский образ жизни. Все меньше оставалось сил для его поддержания. Вот уже и брюки небрежно брошены на спинку стула, на журнальном столике пачка так и не прочитанных газет. Полировка книжных шкафов пестрит жирными отпечатками пальцев. Сам стул, как и журнальный столик, после очередной попойки едва держится на поломанных ногах. Слава Богу, что еще кровать аккуратно заправлена, да в раковине нет грязной посуды. Но это получается автоматически: проснулся, — убрал кровать, поел, — помыл посуду. Некоторые женщины, иногда удовлетворявшие мои мужские потребности, даже оскорблялись, словно своими торопливыми действиями я как бы намекал им, чтобы они поскорее убирались. Впрочем, они были недалеки от истины. Ужасно не люблю с утра толочь воду в ступе, для этого есть вечер, когда усталость расслабляет тело и делать ничего не хочется. Тогда, пожалуйста, гоните свои полувыдуманные истории, басни, сказки, спрашивайте о банальном, само собой разумеющемся. Я послушаю, я отвечу. Время до постели есть. Раз уж ты пришла в мой дом, значит, останешься в нем до утра. Терпеть не могу набрасываться на женский пол голодной собакой. Все должно идти своим чередом, без замешательств и слюнявых сюсюканий. Наступит момент, и я прерву пустенькую болтовню словами: «Так, пора работать.». И все будет о, кей.

Я помыл кружку, разделся и лег спать. Но сон был не такой, как раньше. Даже в пору напряженной работы над книгой, все–таки мог позволять себе расслабиться, уснуть, чтобы утром встать с более–менее свежей головой. Сейчас же кошмар следовал за кошмаром. Как ни старался отогнать страшные видения, забыться удавалось только под утро. Вот такие негативные изменения внесла в будничную до этого жизнь специфика нового увлечения.

Надвигался Новый год. За время, прошедшее с той злосчастной осечки с кавказцами и девушкой из Морозовска, я успел сколотить небольшое состояние. Теперь имел возможность купить не десять ваучеров по четыре тысячи за штуку, а почти сорок по пять тысяч за чек. Умелая манипуляция на перепадах цен, поиски самостоятельного, не через базарных перекупщиков, слива чеков в коммерческие сбербанки, которые давали не две, а все пять сотен рублей за ваучер больше, приносили неплохие доходы. Я по–прежнему держался на пакетном супе, отказывая себе почти во всем. Необходимо было набрать восемьсот тысяч рублей — столько денег требовали издательства для выпуска ранее написанных, отредактированных и отпечатанных на машинке произведений. А чтобы не бояться, по вечерам возвращаться домой в одиночку, подключил соседа по подъезду, только с третьего этажа, уволенного с завода за ту же пьянку, но успевшего оформить себе пенсию по вредной сетке. И это оказалось ошибкой, потом, много позднее, приведшей к непоправимому финалу. Сосед работал на моих бабках, своих у него, естественно не было. Надо сказать, что поначалу он старался на совесть. То сам схватит пяток — десяток чеков, то подгонит клиентов ко мне. Навар делили пополам. Данко с Аркашейсперва злобно косили в его сторону. Да и в мою тоже, потому что мы втроем держали весь пролет от угла рынка до главного входа в него. Никто из чужаков не мог пристроиться на жестоко контролируемом нами участке. Если пытались влезть, мы подходили, срывали с наглеца табличку, угрозами, а то и тычками заставляли исчезнуть из поля нашего зрения. А здесь получалось, что я сам нарушил неписаный базарный закон. Но сосед оказался понятливым. Мало того, что он промышлял подальше от нас, на отшибе, но еще брал только ваучеры. Клиентов с золотом и другим добром подгонял к тем же Данко с Аркашей. Вскоре они примирились с его присутствием.

В один из солнечных дней — до Нового года оставалась всего неделя — я, как всегда торчал на своем месте, терзая сапогами тонкий снежный покров. Чеков несли мало, народ наконец–то рискнул вкладывать их в инвестиционные фонды. Каждодневная реклама на телевидении, радио и в печати начала приносить плоды. Особенной популярностью пользовался «МММ-инвест». Да и ваучер на РТСБ в Москве упал в цене. Мы снова давали за него три с половиной тысячи рублей. А сливали по три восемьсот. До Нового 1993 года рассчитывать на повышение не приходилось. После праздника тоже неизвестно, что будет, чек мог упасть еще ниже. У меня набралось их шестнадцать штук. Знакомые перекупщики во главе с Пиджаком куда–то запропастились. И я терзался мыслью, что денежный запас скоро иссякнет. Как раз в этот момент подошли двое парней, по виду москвичи.

— Чеки есть? — озираясь по сторонам, спросил один из них, широкоплечий высокий русак. Второй, тоже крепыш, но низкорослый, торчал за его спиной.

— Есть, — торопливо ответил я. — По чем берете?

— По четыре тысячи, если больше десятка.

Это обстоятельство больше, чем устраивало, бабки возвращались с неплохим наваром. Значит, праздничные дни можно будет поработать на полную катушку. Ребята подозрений тоже не вызывали — чистокровные голубоглазые русаки, скорее всего московского замеса.

— Идет. У меня шестнадцать штук.

— Только давай отойдем в сторону. А то мы приезжие, побаиваемся ваших «крутых» и ментов.

— Как хотите, можно зайти в магазин, — пожал я плечами.

Беспокойство московских перекупщиков было знакомо, их не раз и не два накрывала ростовская шпана. Выслеживала, отбирала крупные суммы денег, пакеты ваучеров.

— Нет, — продолжая пугливо оглядываться по сторонам, запротестовал широкоплечий. — В магазине стопроцентная ловушка. Пошли на угол базара, там спокойнее.

Кивнув, я вслед за парнями направился к началу базара.

— У тебя только шестнадцать? Может еще, у кого прихватишь? У нас денег чеков на пятьдесят — шестьдесят.

— Данко, чеки есть? — проходя мимо цыгана, спросил я.

— Есть. По какой цене?

— По четыре тонны.

— Нормально. А купцы надежные? — Данко застриг черными глазами по толпе. Но москвичи, как я их окрестил, успели отойти на порядочное расстояние.

— Вроде грачи, всего боятся. Рассчитываться на месте отказались. Поканали, говорят, на угол.

— Может, мне с тобой пойти?

— Не стоит, если что — крикну.

— Лады, — Данко протянул десять чеков. — Будь повнимательнее. В случае чего зови своего напарника. Он где–то там, возле угла.

Я кивнул и побежал догонять перекупщиков. Они уже дошли до крайней палатки, за которой через трамвайные пути разинул широкий зев подземный переход.

— Взял? — насторожено спросил широкоплечий, не переставая ворочать толстой шеей в разные стороны. Скуластое лицо низкорослого тоже выражало крайнюю нервозность. Как ни странно, их натянутое состояние успокоило еще больше. Я вытащил ваучеры, пересчитал на глазах у перекупщиков и, зажав в кулаке, потребовал:

— Бабки вперед, сто четыре тонны.

Широкоплечий вынул деньги, тоже отсчитал при мне сто четыре тысячи. Затем свернул в трубочку, накинул на плотный рулончик резинку и положил на обложку книги, которую держал в руках. Его действия несколько шокировали. Я возмутился:

— Что ты там химичишь! В руки давай, чтобы я мог пересчитать.

— Хрен ты угадал, — заартачился широкоплечий. — Нас уже не раз кидали. Вот бабки, ты все видел. Давай чеки и получай по счетчику.

Я почувствовал, как от живота к груди потянуло неприятным сквознячком, но, пристально взглянув на «грачей», не заметил в настороженных лицах никаких перемен. Те же натянутые фигуры, беспокойные глаза. И все равно возникшая в груди тревога не проходила, словно внутренний голос пытался внушить, чтобы я уходил подобру — поздорову. Если бы не дурацкий характер, заставляющей поступать наперекор всему, я бы развернулся и отвалил тихой сапой. Надумал так и поступить, хоть раз послушаться разумного совета, когда широкоплечий предложил: