Эмине Эздамар - Мост через бухту Золотой Рог
— Эти три девки совсем очумели! — негодовали женщины. — Мы пойдем к директору завода Изуверу.
И потребовали, чтобы Голубка, жена коменданта — коммуниста, вела их к директору и переводила там их возмущенные речи. Комендант-коммунист внимательно их выслушал, потом принялся урезонивать. Впервые он начал свои предложения не словами «сладкая моя» или «сладкие мои», а сказал: «Дети мои». Женщин это настолько потрясло, что они сразу умолкли. А комендант-коммунист собрал нас всех в холле — одних теперь называл «детьми», других «сладкими» — и расселил по комнатам заново. Теперь «дети» стали жить с «детьми», «сладкие» со «сладкими», «ослицы» с «ослицами», а «шлюхи» со «шлюхами».
После чего в нашем женском общитии вдруг стало тихо, как на кладбище: казалось, слышно, как снег падает на улице. В холле не было ни души, только большие часы на стене недоуменно тикали. Снег заметал во дворе огромную мусорную бочку и надпись: «Игры детей во дворе запрещаются». В первые вечера после перераспределения комнат почти никто в холл не выходил. Во всех комнатах женщины перемывали косточки обитательницам других комнат. «Дети» в своих комнатах изображали друг другу «сладких», «ослиц» и «шлюх», «шлюхи», «ослицы» и «сладкие» изображали друг другу «детей». Все наперебой передразнивали выражение лиц, жесты, говор соседок, потешались над тем, как соседки ходят, как едят, и в итоге этих передразниваний все женщины мало-помалу снова стали походить друг на друга. Их лица, повадки и речи вбирали в себя лица, повадки и говоры соседок, постепенно привыкая к ним. «Сладкие» теперь жили в «детях», «дети» поселились в «шлюхах» и «ослицах», и понемногу все снова друг с другом сжились. В автобусе теперь все опять садились вперемешку, на кухне общития кастрюли и сковородки переходили из рук в руки без всякого разбора, и никого не интересовало, кому эти руки принадлежат — «сладким» или «ослицам», «шлюхам» или «детям». Так что вскоре и полкурицы из «Венского леса», и гороховый суп из «Ашингера» никому уже не казались диковиной.
Впрочем, пока остальные осваивали «Венский лес» и «Ашингер», мы, трое девчонок, вместе еще с несколькими женщинами, нашим комендантом-коммунистом и его Голубкой-женой повадились ходить в объединение турецких рабочих, что располагалось в подвальной квартире напротив нашего общития, аккурат между киоском-закусочной с котлетами из конины и Театром Хеббеля. Вот там мы впервые встретили в Берлине турецких мужчин. Мы их, кстати, сперва скорее даже не увидели, а услышали. Они явились нам в голубой дымке, как в грезах или во сне. Ибо в комнате было накурено до синевы. Чей-то мужской голос сказал:
— Друзья, давайте-ка проветрим, а то даже лиц не видно.
Кто-то распахнул дверь, в дверном проеме кружил снег и влажно поблескивала мостовая. Дым постепенно выветрился, но снег в двери остался, словно колышущаяся тюлевая занавеска. Как только мы вошли — в комнате еще ничего нельзя было разглядеть от дыма, — мужчины начали улыбаться. Улыбка не сходила с их губ, пока ветер не выгнал весь дым на улицу. Так что поначалу они даже говорить не могли, только улыбались, трясли головами и смотрели на нас, пока улыбка наконец не перекочевала с их губ в их глаза, и они стали улыбаться нам глазами. Теперь они наконец заговорили. Перехватывали сигарету из правой руки в левую, а правую подавали нам. Рука все еще пахла табачным дымом. Студент с потухшей сигарой в уголке губ сказал:
— Меня зовут Ягмур (Дождь).
Одна из девушек тут же шутливо откликнулась:
— А меня Самур (Грязь).
Эти двое — девушка и молоденький студент — с первого взгляда влюбились друг в друга и уже вскоре курили сообща одну сигарету. В этом турецком рабочем объединении, словно в старом французском фильме, дымили все подряд-у каждого в руках или во рту была сигарета. Маленькая роль, главная роль — не имеет значения, сигарета все делает фотогеничным — кино, ожидание, жизнь. Эти мужчины сели в Турции в автобусы, потом в поезда, потом в самолеты — и прибыли в Берлин. Тут они оказались перед лестницей, верхний конец которой исчезал где-то в небесах. Они взбирались по этой лестнице, думая про себя: «Только несколько ступенек, потом мы спустимся обратно». Ибо потом они хотели снова сесть в поезда и автобусы и вернуться в места, откуда уехали. Эти мужчины говорили точно так же, как многие женщины в нашем общитии: «Через год только меня здесь и видели». Они много говорили об этом годе, на который они приехали в Берлин, говорили так, словно этот срок вовсе не из их жизни; они без конца курили, пили чай, а по городу передвигались только вместе, словно это джунгли, а они остались тут одни, без отцов. Фабричные гудки, открывающиеся и закрывающиеся дверцы автобуса, резкая вспышка света, вырывающая тебя из сладкого сна, мыльная пена в зеркалах, шершавые голоса бритвенных лезвий, сбритая щетина в умывальной раковине, кафель печей, обжигающе ледяной по утрам, постылый тусклый свет в булочной, грязный снег под колесами автобуса, спящие попутчики в поездах, ни телеграфного столба, ни птицы в чужом небе, только мелькают в окнах одинокие раскуроченные телефонные будки. Казалось, останься ты на этих улицах один, и тебя, как песчинку, подхватит ветром и расшибет о первую попавшуюся стену. Вот почему эти мужчины повсюду ходили вместе. Снег запорошивал им усы. Троим запорошенным снегом усам куда легче пробиваться сквозь снегопад, чем таким же усам в одиночку Так, вместе с другими, подле других, каждый мужчина находил себе и отца, и деда, и одолевать дорогу, конца и края которой не видно, рядом с дедом и рядом с отцом было не в пример веселей. Мужчины сообща ходили по берлинским улицам, горласто перекликаясь между собой, словно стараясь громкостью речи проложить себе путь в чужом, неведомом, дремучем лесу. Они и на другую сторону улицы переходили вовсе не для того, чтобы свернуть, допустим, в переулок, а просто торопясь догнать собственные непослушно-громкие слова. Так они и шли вслед за собственными словами, а людям, которые этих гортанных слов не понимали, казалось, что пришельцы просто привыкли у себя дома гоняться за ослами да индюшками, вот и кричат, вот и несутся очертя голову. Вслед за своими словами мужчины доходили до турецкого рабочего объедини гая, там они курили и пили чай. Потом, вставая, не говорили «Ну, я пошел», а только: «Ну, мы пошли». Подливая себе в стакан чаю, человек говорил: «Попьем-ка чайку». Завидев на столе газету, решал: «Почитаем — ка газетку». Всякое «я» жалось к другому «я», торопясь образовать «мы». Только материя, из которой были пошиты их брюки, только их вязаные жилетки способны были поведать что-то про историю их «я», только смуглость или белизна их кожи, морщины на их шеях, несхожесть их говоров указывали на то, что родились они от разных матерей. Когда они не разговаривали, а просто стояли в комнате, казалось, будто все они стоят вокруг одной лошади и, положив руки ей на холку или круп, греются ее теплом. Заслышав с улицы визг тормозов или отчаянный гудок пошедшей юзом машины, говорили: «Пойдем посмотрим». И уходили, чтобы вскоре вернуться в мокрых башмаках и куртках, с мокрыми волосами, снять как по команде куртки, сесть за стол и дружно зазвенеть в стаканах ложечками. Кто-то один говорил: «Хлебнем-ка чайку». Кто-то другой мгновенно отзывался: «Да, хлебнем чайку». И отхлебывал из своего стакана.
Ягмур (Дождь), единственный студент во всем турецком рабочем объединении, внушал своему собеседнику:
— Ты рабочий, а у рабочего нет родины. Его родина там, где работа, так сказал наш великий турецкий поэт Назым Хикмет. Он тринадцать лет в тюрьме отсидел.
Рабочий, которому Дождь все это внушал, повторил его слова, а потом, подумав, сказал:
— Ты правильно говоришь, брат, мы рабочие, у рабочих нет родины.
Если кто-то заболевал и сидел за столом с температурой, он сам никогда не говорил о себе: «Я болен», это другие говорили о нем: «Он болен».
В турецком рабочем объединении только Дождь и наш комендант-коммунист говорили о себе «я». Они вместе ходили в кино, потом вместе являлись в объединение, и Дождь говорил:
— Я вчера фильм посмотрел, рассказать вам? Фильм называется «Молчание», режиссер Ингмар Бергман.
Потом, на пару, они пересказывали фильм. Рассказывали обычно по очереди, но в какой-то момент один останавливал другого:
— Да нет, не так, дай-ка я расскажу, как я это место понял.
Вот так, постоянно друг дружку перебивая, вырывая друг у друга нить повествования, они нам всё и излагали, и получалось, будто мы видим сразу два фильма. И только в конце, когда пересказ событий был закончен, они приходили к единодушному общему выводу:
— Короче, Бергман хочет сказать, что старушке Европе кранты.
И смотрели на нас с искорками смеха в глазах. Оба курили сигары. Пока один говорил, другой, отрешенно глядя в потолок, пускал колечки дыма, а мы, трое девчонок, старались нанизать эти колечки на свои безымянные пальчики.
