Роман Сенчин - Зима
И мне, да, судя по всему, и остальным слушающим в эти моменты кажется, что Мария Григорьевна необыкновенная, чуть ли не святая женщина, что у нее (вот именно у нее) — трагическая судьба. И нужно что-то сделать, как-то помочь, исправить или, по крайней мере, больше узнать о ней.
Мне нравятся Наташины экскурсии и свои чувства, которые возникают во время них; во время этих экскурсий я люблю маленькую костлявую Наташу, люблю, наверное, именно так, как неведомый (даже фотки не сохранилось) корнет Петр Сергеевич Лопушинский любил Марию Григорьевну… К сожалению, экскурсии заканчиваются, и нужно возвращаться в реальность, где любовь, скорей всего, хоть и возможна, но придавлена горами проблем. Вряд ли сегодня можно побежать по мелким камушкам, держась за руки и действительно счастливо смеясь, ни о чем больше не думая, кроме любви, как, если верить Наташе, делали Мария Григорьевна с Петром Сергеевичем. Да нет, и они вряд ли были абсолютно счастливы, но, слушая Наташу, становишься уверенным, что да, были.
И вот сейчас, подзарядившись общением с Ириной, вкусным обедом и водкой, я спешу в музей. Надеюсь, что кто-нибудь придет посмотреть экспозицию и я пристроюсь, послушаю, наполнюсь сладостью, испытаю прилив возвышенности. Пусть даже очень быстро произойдет отлив, а сладость превратится в едкую горечь… А если посетителей не будет, то просто посижу рядом с Наташей. Это тоже помогает.
Поднимаюсь по ступеням крыльца, открываю тяжелую скрипучую дверь. Озябшее лицо сразу хватает мягкими лапками теплый воздух, и хочется жмуриться, улыбаться.
Из кабинетика справа выскакивает Ольга Борисовна. Директор. На лице — надежда и волнение. Но увидела, что это всего лишь я, и надежду с волнением стерла досада. Ну почти как с Ириной получается встреча.
— А, добрый день, — говорит Ольга Борисовна, делая лицо спокойно-приветливым.
— Здравствуйте, — отвечаю, тоже стараясь быть спокойным и приветливым. — Как ваши дела?
— Да как они могут быть, — привычно-автоматически вздыхает директриса, и тут же что-то вспоминает, и голос ее становится по-настоящему скорбным. — Да нет, еще хуже — Наташенька отравилась. Второй день лежит.
— Где лежит? — за мгновение я успеваю нафантазировать, что Наташа отравилась таблетками и сейчас в морге.
— Дома. Рвота, температура, — говорит Ольга Борисовна. — Мама ее заходила утром, сообщила вот… Спрашивала, надо ли бюллетень оформлять. Да ладно, говорю, сейчас такой период, что все равно, работает музей, не работает. За неделю — ни одного посетителя. Даже адресом никто не ошибся…
Чувствую некоторое вроде даже разочарование, что у Наташи отравление случайное, и с удивлением понимаю: для меня не стало бы неожиданностью, если бы оно было намеренным.
— И не знает, говорит, на что грешить, — продолжается скорбный бормоток Ольги Борисовны, — все продукты такие стали, что… Контрафакт сплошной.
“А раньше никаких не было”, — хочется ответить, но я лишь молча, сочувствующе киваю; спорить как-то глупо.
— Чайку попьете? — предлагает директриса. — У меня печенье есть. Посидим. Устала одна.
Соглашаюсь. Что ж, все равно делать нечего.
Сидим в маленькой комнате. Раньше это была, наверное, каморка швейцара (или сторожа), а теперь — дирекция. Шкаф с папками, два стола. Ольги Борисовны и Наташи. На директорском — компьютер. На экране застыли карты. Игра “Косынка” или что-нибудь типа…
В девяностые Ольга Борисовна была известнейшим (да и, по существу, единственным) искусствоведом нашего города. Писала статьи в местную газету, боролась за памятники старины, устраивала выставки и творческие вечера, добивалась открытия этого вот музея. Но, когда музей открыли, ее активность резко снизилась. Теперь она целыми днями сидит за столом, ждет посетителей, играет в безобидные компьютерные игры. Статей ее я давно не встречаю, выставок и вечеров почти не бывает. Судя по всему, получила она то, что хотела, и успокоилась. Или устала.
Щелкнул, вскипев, чайник. Ольга Борисовна наполняет две чашки, закрашивает пакетиком “Липтона” воду сначала в моей, потом в своей. Отжимает пакетик при помощи ложки, бросает в урну.
— Кладите сахар. Печенье вот.
— Спасибо.
Я замечаю городскую газету. Свежий номер.
— Можно глянуть?
Ольга Борисовна удивляется:
— Конечно! Что вы спрашиваете, как чужой…
Приятные слова.
Попиваю чай, листаю газету. На первых страницах разная пустая информация, интервью с первым заместителем мэра под названием “Работаем в штатном режиме”. Еще новости: где-то трубу прорвало, у какого-то долгожителя случился очередной юбилей, кто-то из наших на региональной олимпиаде по физике занял второе место… Страница здоровья, страница с кроссвордом и анекдотами, некрологи и поздравления… Разворот объявлений. “Продаю”, “куплю”, “обмен”, “ищу работу”, “вакансии”… Выхватываю взглядом: “Бармен, кассир, посудомойка, официанты с 1.04”, “Официантки в летний ресторан. Отбор соискательниц с 15.03”, “Семья досмотрит пожилого человека за жилплощадь, порядочность гарантируем”, “Напишу поздравления, адресы к памятным датам, юбилеям в стихах, быстро, профессионально”, “Требуются менеджеры по рекламе”…
Кладу обратно.
— Да, — тут же вздыхает Ольга Борисовна, — читать совсем нечего… Кстати, слышали, — переходит она на жаркий полушепот, каким обычно делятся слухами, — в Ейске на стадионе изображение Богородицы обнаружили!
— В каком смысле изображение?
— Да в прямом. Мне фотографии показали… Может, конечно, монтаж опять, но… не знаю… В общем, летчики над городом пролетали и заметили. На стадионе, прямо на поле футбольном, — лицо, фигура… Как это сделано?.. Если правда, то… — Ольга Борисовна замялась, кашлянула, всячески показывая, что не хочет верить, но факты сильнее веры — не веры. — Понимаете, если не монтаж никакой, то — чудо. Ведь бывает же… Иконы плачут, мироточат…
Поеживаюсь. Как-то действительно страшновато сидеть в тесной комнатке вместе с женщиной, которая начинает нести бред…
Кошусь на часы. Около четырех. Допиваю чай.
— Спасибо, — готовлюсь подняться, — очень вкусно.
— Да посидите, — просит Ольга Борисовна. — Куда спешить…
— Надо еще… — на ходу придумываю, — магнитофон надо из ремонта забрать. Что-то там… Кассета не крутится.
— Жалко-жалко. Поговорили бы.
— Я зайду завтра. Или послезавтра. — Встаю. — А сейчас надо…
Директриса просительно смотрит мне в глаза. Смотрит снизу, и от этого взгляд особенно беззащитный. Спрашивает:
— Как думаете, правда это?
— Что, изображение?
— Да.
Пожимаю плечами:
— Не знаю. Не видел же… Надо увидеть.
— Я попросила сделать копии. Принесу… Ведь если правда, то это к чему-то. Перед испытаниями, перед бедами всякими такое обычно… Много примеров.
— Ну, может, наоборот, — пытаюсь успокоить, кажется, действительно слетевшую с нарезки директоршу (никогда не замечал за ней тяги к мистике, и вдруг такое). — Может, хорошее что-то грядет.
— Правда?.. Хоть бы, хоть бы… Нет сил больше в этой пустоте находиться… У Виктора Пелевина книга вышла недавно… Глупая книга, пустая, но мысль точная есть: это эпоха, в которую ни мира, ни войны. Непонятность такая. Тревога и пустота. Лучше бы уж, думаю… Нет, не надо!
Она стала входить в спор с самой собой. На лице ежесекундно менялось выражение, изо рта вылетали междометия, бессвязные реплики. И я, бормотнув “до свидания”, скорей вышел на улицу. Сбежал с крыльца.
Направляюсь к набережной. Нужно побыть рядом с морем…
Нет, на самом-то деле я понимаю Ольгу Борисовну. Очень хорошо понимаю. Поэтому и испугался. Зайтись в разговоре, начать безудержно выплескивать тоску и томление кажется мне опасным, губительным — можно в них захлебнуться.
Но отчего эти почти непереносимые, сводящие с ума тоска, томление, вечное ожидание худшего?.. Да, пусто в городе, да, скучно, да, зимой мы словно не на обочине даже, а где-то в кювете большой жизни, но вряд ли дело только в этом. Вряд ли…
По привычке двигаюсь к морю кратчайшей дорогой и оказываюсь опять на площади, где торчит Насибей.
— Во! Решился?! — Он хватает картонку и машет ею, раздувая угли. — Дава-ай, дорогой, я быстренько!..
Меня словно током шарахает бешенство, самое злое бешенство — смешанное с жалостью.
— Н… нет! — выкрикиваю. — Не хочу!
Поворачиваю налево, прыгаю по ступеням лестницы… Берег. По хрустящей гальке шагаю на север, к укромному месту, которое называют Камушки. Это участок у самого моря, шириной метров двести, заваленный валунами. То ли природные они, а скорей всего, привезенные когда-то для строительства набережной… Валуны разделяют галечный пляж и песчаный. Из щелей торчат ивы.
На Камушках я выпил свое первое вино, первый раз целовался. Там люблю посидеть в одиночестве, глядя вдаль, на горизонт, отключиться от ежеминутно теребящих мыслей.
