Али Смит - Отель – мир
У тебя есть дом. У всех где-то есть дом. Иди домой, вот так, молодец. (мужчина)
Уходи, Же, так не положено; сама знаешь, не положено. (женщина)
Ты никогда не хотела поработать? Другие почему-то вкалывают. Не все хотят шляться без дела, как ты. (женщина)
(шепотом) Говорю тебе без экивоков и повторять не собираюсь. Хочешь, чтобы тебя изнасиловали – пеняй на себя. Еще раз тебя здесь увижу – получишь по полной. Я серьезно. Я не угрожаю. Я гарантирую. Ты меня слышишь? Слышишь, нет? (мужчина, в участке)
Неужели до тебя никак не дойдет, тупица, что нормальные люди ненавидят такую мразь? Вы – отбросы общества. Вы портите жизнь всем остальным. Вы – отбросы общества, мать вашу. (женщина, в участке)
Держи, моя хорошая. Тебе с молоком и сахаром? Размешай как следует, там на дне порошок. (мужчина, в участке)
Ты не читала нашу доску объявлений, Дженет? Нет? А ведь ты имеешь право ходить к нашему психотерапевту. Он принимает по четвергам здесь, на четвертом этаже. Ты имеешь право. Это значит, что занятия бесплатные, бедняки ничего не платят. Пойми, мы здесь для того, чтобы помогать людям. Тебе нужно только записаться. Только захотеть. (женщина, в участке)
Же помнит это слово из школы. Бедняки. Она узнала его на уроке истории: когда-то давным-давно жили филантропы (тоже слово из прошлого), к ним принадлежал, в частности, Роберт Оуэн, который построил для рабочих своей фабрики церковь, школу и больницу и не нанимал на работу малышей, дети начинали работать у него с более старшего возраста, чем было принято у тогдашних коммерсантов. Его фабрика называлась Нью-Ланарк, Новый Ланарк, вроде как новое место обетованное на Земле. Бедняки. Вот для кого история исправляла свои ошибки, кому хотела облегчить жизнь. Но одно дело – тогда. А другое – теперь. На одной из газетных страниц, которыми она обернула ступни (ботинки слишком велики), есть статья, в которой автор предлагает установить ящики для добровольных пожертвований нищим в магазинах вроде «Сейнсбериз»[12], чтобы все желающие по-прежнему давали попрошайкам деньги, а остальных людей они
(Пдт мнтк)
оставили в покое. При таком повороте событий (она отваживается на короткий смешок; что-то отдается эхом в груди, потом замирает) Же останется без работы.
Пенс, который она подберет через минуту-другую, лежит у ее ноги решкой вверх, Же видит чеканку, монетка совсем новая, с рельефным портретом королевы в преклонные годы. Монетка под надежным присмотром. Она никуда не денется. Же обретет ее совсем скоро.
Она любит обертывать ноги подходящим материалом. В ЦЕЛОМ СОЦИАЛЬНОЕ РАССЛОЕНИЕ В ВЕЛИКОБРИТАНИИ СЕЙЧАС ВЫШЕ, ЧЕМ 20 ЛЕТ НАЗАД. КАЖДЫЙ ПЯТЫЙ ЧЕЛОВЕК ЖИВЕТ ЗА ЧЕРТОЙ БЕДНОСТИ. Этот заголовок у нее под пяткой. Ха-ха. Она вырвала эту страницу из газеты в библиотеке. Старинный город, на тротуаре которого она сидит, с кварталами средневековых и современных зданий над средневековой канализацией, – вот и все, что осталось от истории; надо же туристам где-то тратить летом свои дорожные чеки. Истинная история умерла, Же знает, она же умница; она всегда отличалась умом. Сегодня она помнит, как пишется филантроп. Но все-таки не может вспомнить назначение стрелок на часах, то ли короткая показывает минуты, то ли длинная.
(Пдт мнтк Спсб.)
Мнтк. Пдт.
Сл в прчт т бвлн, т смжт ст скртрм и плчт хрш рбт.
Сначала она представляет, что плчл хрш рбт, и выходит из офисного здания вроде того, что высится над Миром ковров, с уложенной прической, в стильном узком покупном костюмчике, на модных нейлоновых ножках добротные туфли. Потом она вспомнила, как в детстве во время поездки в Лондон, сидя в метро с отцом, который читал все объявления про хрш рбт, она, востроглазая девочка с зачесанными назад волосами, в чистеньком платьице, сшитом матерью, прочитав тогда это объявление и все смекнув, вообразила, что верная расшифровка стенографической записи – лишнее доказательство ее ума. Тут Же становится смешно. Смех вырывается наружу; она не может его сдержать. А со смехом вырывается и кашель, громкий, внезапный, трусившая мимо собака пугается, дергается на бегу и разражается лаем, кашель и лай звучат в унисон, рука оттаскивает собаку, и тогда кашель начинает причинять боль, это девочка, засевшая в ней острым осколком, причиняет боль, это дитя кашля и прошлого схватило ее зубами и треплет, как собака тряпку.
Чтобы остановить эту трепку, эти мысли, она начинает думать о секретаршах, обо всех на свете секретаршах с хрш рбт, о вереницах
(Пдт
(она закашлялась
надолго и упустила прохожего)
мнтк)
стенографисток, 100 слов в минуту. Только вообразите, они аккуратно потрошат слова, а поток выкинутых и, о, у, э, я, е, а переполняет мусорные корзины. Но теперь их отправили в отставку, всех этих стнгрфстк, думает она. Они вымерли. Ха-ха. Их вытеснила поросль безукоризненных деловых девушек с диктофонами и компьютерами, которые печатают слова, как только они вылетают изо рта. Может, все стнгрфстк оказались на улице и занимаются той же работой, что Же. Ей тоже не нужны гласные. Она владеет всеми видами стенографии. Она представляет, как тротуар усыпают буквы, что выпали из произносимых ею слов-калек (целые слова ей ни к чему). Представляет объяснение с полицейским, или муниципальными дворниками, или недовольными прохожими. Я все уберу, обещает она им про себя. Это ведь просто буквы. Между прочим, это органический мусор. Он гниет, как листва. Получается отличный компост. Птицы выстилают ими гнезда, чтобы держать яйца в тепле.
У скворцов яйца бледно-голубые. У малиновок – белые с красными штрихами. У дроздов – в коричневых мазках. У воробьев – серые и коричневые, крапчатые. У зябликов – розовые с переходом в коричневый. У черных дроздов – зеленовато-синие в коричневую крапинку. Она различает яйца городских птиц; с детства, еще когда гуляла в саду позади дома и разглядывала в гнезде черного дрозда, устроенном в изгороди, три маленьких сине-зеленых яичка в ложе из травинок и прутиков. Не трогай их, сказала мать. Если прикоснешься к яичкам, птичка-мама об этом узнает и больше не прилетит, и тогда они умрут. А как она узнает? спросила Же. Узнает, и все, сказала мать, не трогай, говорят тебе. На Же было желтое кримпленовое платье с розовой лентой-каймой вокруг ворота, на манжетах и по краю юбки. Стоял месяц май семьдесят девятого года, тысячу лет тому назад. Яйца были такие хорошенькие. Она взяла одно и подержала в руке. Оно было невесомое, его было так легко повредить. Она могла без труда раздавить его; стоит чуть нажать, и оно треснет. Она положила его обратно, рядом с двумя другими. Никто ничего не видел.
Но на следующий день дроздиха не вернулась. Через три дня яйца были холодные. Птенчики там внутри превратились в слизь, их кости не успели сформироваться, разве что сгибы-локотки крыльев.
Хватит реветь, сказала ей мать. Бедным птенчикам это не поможет. Она подарила Же книгу с птицей на обложке. Книга только растравляла рану. Же стала заучивать из нее разные факты. К началу следующего лета, когда разреженный воздух в конце дороги дрожал от зноя и гнезда, притаившиеся на ветках и в изгороди, кишели оперившимися птенцами, а история с прошлогодними яйцами казалась дурным сном, Же (в новеньком синем переднике с вырезом у шеи, на кармашке вышиты маргаритки) уже знала назубок: у стрижей яйца белые, продолговатые, у сорок – синеватые в коричневую крапинку.
Же часто снится один и тот же сон: она входит в комнату, где все стены заставлены платяными шкафами. Открывает дверцу первого, а там на полке швейная машинка матери, накрытая толстым целлофановым чехлом от пыли. Вокруг машинки, снизу и сверху, идут полки с ящиками. Внутри каждого – сложная система отделений. А в каждом отделении – ставший мал нарядец. Платье, кардиган, жилет, брюки, передник. И каждая вещица сшита специально для нее. Отделения заполняют ящики, ящики – шкафы, а шкафы так загромождают комнату, что в ней почти нет свободного места, и каждый наряд в своем отделении лежит сплющенный до предела, без единого вздутия, словно в вакуумной упаковке. У Же кружится голова. Она распаковывает первую одежку, вторую, и они одна за одной ложатся в кучи у нее в ногах и по бокам, и хотя она достала уже сотни тряпок, перед ней еще сотни нераспакованных вещей, среди которых нет и двух одинаковых, и все ручной работы, с аккуратной стежкой, а ее ждут еще тысячи закрытых ящиков. Рукава-фонарики. Маечки и жилетки. Подолы с фестонами. Черная кайма зигзагом. Кримплен и хлопок, нейлон и шерсть, полиэстер, терилен, замша, и все на выброс; слишком маленькое, слишком тонкое, слишком чистое, все слишком; шкафы, набитые неизношенной любовью, бесконечны, но с острой безнадежностью Же сознает, что это сон, и хотя ничего с собой не унесешь, ее старые рубцы в который раз заноют оттого, что надо проснуться, вновь утратив навсегда эти кофточки и платьица с пустыми рукавами.
Просто кошмар.
Дошло до того, что Же не хочет засыпать, боится, что вновь увидит этот сон, и в то же время – что больше не увидит.
