Исаак Башевис-Зингер - Каббалист с Восточного Бродвея
А что, если Бинеле не вернется? Вдруг она сбежала? И меня заподозрят в убийстве. В нашей жизни все возможно. Я не отрываясь смотрел на входную дверь. Теперь я мечтал только об одном — поскорее вернуться в Нью-Йорк. Мой дом, моя работа сделались вдруг какими-то невероятно далекими и почти нереальными, чем-то вроде воспоминаний о предыдущем воплощении. Кто знает? Может быть, вся моя нью-йоркская жизнь — просто галлюцинация? Я начал шарить в нагрудном кармане в поисках паспорта. Неужели я и его потерял вместе с лекцией? Нет, паспорт, слава Богу, был на месте, Я нащупал его твердый краешек. Этот документ — вещественный залог того, что моя американская жизнь не сон и не вымысел.
Вот моя фотография. Вот подпись. Вот государственная печать. Пусть неодушевленные, безжизненные, они все-таки символизируют порядок, принадлежность к чему-то реальному, законность. Я стоял в дверном проеме и фактически впервые читал документ, подтверждавший мое американское гражданство. Я так увлекся, что почти забыл о покойнице. Открылась входная дверь, и вошла Бинеле, запорошенная снегом. На ней был тот же самый платок, что вчера на ее матери.
— Я не нашла телефон.
Она расплакалась. Я сунул паспорт обратно в карман и пошел по лестнице ей навстречу. Жизнь вернулась. Долгий ночной кошмар кончился, я обнял Бинеле, и она не отстранилась. Мои руки и грудь стали мокрыми от снега. Мы стояли на ступеньках, покачиваясь туда-сюда, — потерянный еврейский писатель и жертва Катастрофы да моей злосчастной лекции. Я заметил номер, выжженный у нее на руке чуть выше запястья, и как будто со стороны услышал собственный голос:
— Бинеле, я вас не оставлю. Клянусь душой вашей матери…
Ее тело обмякло у меня в руках. Бинеле подняла на меня глаза и прошептала:
— Почему она это сделала? Она просто ждала, когда вы появитесь.
БРОШКА
1Возвращаясь из поездок, Вульф-Бер всегда покупал подарки Циле и девочкам. На этот раз все сложилось на редкость удачно. Он вскрыл сейф и взял семьсот сорок рублей. Да вдобавок выиграл сто пятьдесят рублей в карты у богатого русского, с которым познакомился на обратном пути в поезде. Вульф-Бер давно пришел к выводу, что от судьбы не уйдешь. Иной раз ничего не получается, хоть ты тресни, а иногда наоборот — все идет как по маслу. Взять хотя бы эту поездку. Еще вначале он просто для забавы вытащил кошелек у одного ротозея, чего почти никогда не делал (медвежатник — не карманник), а в кошельке оказалось полным-полно банкнот. Потом в турецкой бане нашел золотые часы. Когда ему так везло, Вульф-Бер всегда возносил хвалу Создателю и опускал монетку в ящик для пожертвований. Вульф-Бер не входил ни в какие банды и вел себя соответственно. Он знал, что воровство — грех. Но разве купцы сильно лучше? Покупают дешево, а продают дорого! Последние соки из бедняков выжимают! Да еще разоряются каждые несколько лет и рады-радешеньки, если сохранят хоть что-то от былого богатства. Когда-то Вульф-Бер работал дубильщиком в Люблине. Но выносить каждый день пыль, жару, вонь оказалось выше его сил. Мастер вечно их подгонял, орал, что они отлынивают от работы. Жалованье было курам на смех. Нет, лучше уж гнить в тюрьме!
Вульф-Бер уже не первый год жил воровством. Несколько раз его ловили и даже сажали в тюрьму, но всегда ненадолго. Он умел разговаривать с начальством: «Господин начальник, у меня жена, дети…» Он никогда не огрызался и не строил из себя героя. Он и в камере держался миролюбиво: ни с кем не дрался, а наоборот делился с другими заключенными деньгами и куревом, писал для них письма домой. Родители Вульфа-Бера были уважаемыми людьми. Его богобоязненный отец работал маляром. Мать торговала вразнос требухой и телячьими ножками. Он единственный в семье пошел по воровской дорожке. Вульфу-Беру было уже под сорок. Он был среднего роста, широкоплечий, кареглазый, с желтоватыми, цвет пива, усами, подкрученными вверх на польский манер. Носил облегающие брюки и сапоги с высокими узкими голенищами, делавшими его еще больше похожим на гоя: поляки были уверены что еврею просто не влезть в такие узкие сапоги потому что ноги у евреев толще и короче. Фуражка у Вульфа-Бера была с кожаным козырьком. Из кармана жилетки свисала цепочка от часов с приделанной к ней специальной ложечкой для выковыривания ушной серы. Другие воры ходили с пистолетами или выкидными ножами, но Вульф-Бер никогда не носил при себе оружия. Пистолет рано или поздно выстрелит, нож — заколет. Зачем проливать кровь? Зачем обрекать себя на суровое наказание? Вульф-Бер был осторожным и рассудительным человеком; он любил подумать и почитать, причем не только развлекательные рассказы, но и газеты. Женщины часто пытались соблазнить его своими прелестями, но у Вульфа-Бера был один Бог и одна жена. Да и что такого могли бы дать ему другие женщины, чего не было у Цили? С распутницами Вульф-Бер знаться не желал. Он никогда не переступал порога борделя и не пил. У него были верная жена и две хорошо воспитанные дочери. И дом с садом в Козлове. Девочки ходили в гимназию. На Пурим Вульф-Бер всегда посылал рабби подарок. Перед Песахом старейшины общины приходили к нему за пожертвованиями для бедняков.
На этот раз Вульф-Бер купил у люблинского ювелира золотые серьги Циле и два медальона дочерям, Маше и Анке. До Рейовца он ехал на поезде, потом взял извозчика. Он устроился на козлах и помогал править. Вульф-Бер не любил двусмысленных шуточек, которыми сидевшие в экипаже коммерсанты обычно обменивались с женщинами. Попутчики всегда пытались втянуть и его в свои пустые разговоры, но он предпочитал молча смотреть на небо, деревья, слушать пение птиц. В полях таял снег. Из-под него выглядывали озимые. Низкое золотое солнце казалось нарисованным на холсте. Коровы на пастбищах щипали молодую траву. Из леса тянуло теплом, словно там, в чаще, притаилось лето. Иногда на опушке мелькали заяц или косуля, а дорогу перебегал еж.
Вульф-Бер уезжал из дому раза четыре в год. Если все протекало гладко, примерно недель на шесть. Он всегда ездил в одни и те же города, на одни и те же ярмарки. В Козлове знали, чем именно Вульф-Бер зарабатывает на жизнь. Но он никогда не воровал у своих, и в его отсутствие Циля всегда могла рассчитывать на кредит в любой лавке. Покупки записывались в специальную амбарную книгу, и Вульф-Бер, возвращаясь, погашал все долги до последнего гроша. Когда однажды Вульфа-Бера посадили в Янове за решетку, козловские лавочники не оставили Цилю в беде. Они наотпускали ей товаров на сотни рублей. Циля не раз жаловалась Вульфу-Беру, что продавцы обвешивают и обмеривают ее, мухлюют со счетами. Но Вульф-Бер никогда не опускался до выяснений. Таков мир.
Возвращаясь домой, Вульф-Бер чувствовал, что, как обычно, ужасно соскучился и по Циле, и по девочкам, и по кушаньям Цили, которые нельзя было заказать ни в одном ресторане, и по своей постели, с которой не могла сравниться ни одна гостиничная тахта. Наволочки и простыни в их доме всегда были идеально чистыми, гладкими как шелк и приятно пахли лавандой. Циля всегда приходила в спальню вымытая и причесанная — заплетя волосы в косы, — в модной ночной сорочке и в тапочках с помпонами. Она целовала его, как невеста, и шептала ему на ухо всякие нежности. Дочери, хотя были не такими уж маленькими: младшей — десять, старшей — одиннадцать, — по-прежнему висли на нем, зацеловывали, показывали ему свои учебники, оценки, рисунки, сочинения. Одеты они были как дворянские дети: ленты в волосах, накрахмаленные плиссированные платьица, фартучки с вышивкой, сияющие туфельки. Они знали не только идиш, но еще русский и польский; рассуждали о странах и городах, про которые Вульф-Бер даже не слышал; разбирались в истории войн и королей; читали наизусть стихи и целые поэмы. Вульф-Бер всегда поражался: как столько знаний умещается в таких крошечных головках? Профессия отца не обсуждалась. Считалось, что он коммивояжер. Их дом стоял на Храмовой улице возле высокого моста. Соседи-христиане не знали, чем он занимается, или делали вид, что не знают. На Рождество и на Пасху он всегда дарил им подарки.
Тарантас, в котором ехал Вульф-Бер, остановился на рыночной площади. Хотя, вроде бы, совсем недавно был Пурим, в прогретом воздухе чувствовалось приближение Песаха. По раскисшей земле бежали золотистые ручейки. Воробьи выклевывали зернышки из конского навоза. Крестьянки продавали хрен, петрушку, свеклу, репчатый лук. Вульф-Бер расплатился с извозчиком, дав ему сверху двадцать грошей на чай, как принято в больших городах. Подхватив свой кожаный саквояж с блестящими медными замочками и множеством кармашков, он направился в сторону Храмовой улицы. Лавочники провожали его взглядами. Девушки, раздернув занавески, протирали запотевшие стекла. Откуда ни возьмись появился дурачок Шацкеле, и Вульф-Бер протянул ему несколько монет. Даже собаки у мясной лавки приветливо виляли хвостами.
