Дидье Ковелер - Запредельная жизнь
— Кретин!
И я нахожу это надгробное слово вполне подходящим.
Врач поставил диагноз: кровоизлияние в мозг. И прибавил, в утешение родным, что я не страдал. Однако Фабьена, пристрастившаяся, с тех пор как Люсьен болел свинкой, часами читать медицинскую энциклопедию, тут же разъяснила ему, что разрыв мозгового сосуда означает, что у меня была гипертония. Молодой врач — в прошлом году он купил у меня одну картину для украшения своей приемной — пытается возразить, что у меня всегда было нормальное давление, но тщетно: Фабьена уже зациклилась и запальчиво, будто это его вина, восклицает, что гипертония — наследственная болезнь. Бедный Люсьен. Мало того, что он губит свое детство, часами просиживая перед экраном за видеоиграми, так теперь еще мать будет по десять раз в день набрасываться на него с тонометром, обматывать руку манжетой, надувать манжету грушей и, насупясь, следить за стрелкой. Мысль о том, что ее сын с восьми с половиной лет обречен сидеть на бессолевой диете, удесятеряет ее ярость, которая еще не уступила место печали. Врач, не споря, выписывает справку о смерти и, слегка озадаченный, уходит.
Во дворе он сталкивается с моим отцом — тот бежит с безумным видом, выпучив глаза, в надетой поверх пижамы и застегнутой не на те пуговицы вязаной кофте со свежим кофейным потеком; рядом с ним поспешает Альфонс Озерэ, неся перед собой, как олимпийский факел, на вытянутой руке мобильный телефон… Позвольте, но я, выходит, очутился снаружи. И сам не заметил как. Мое сознание последовало за доктором Мейланом, и вот я под мелким дождиком на улице, на уровне вывески, между надписью «Лормо — прием поставок» на внешней стене дома и стареньким отцовским «ситроеном» с распахнутой дверцей, который медленно оседает на подвесках. Значит, я без всякого усилия воли отдалился от своего тела, устремившись навстречу отцу или желая, движимый остаточным инстинктом вежливости, проводить молодого доктора, который осматривал мои останки с явным волнением и сочувствием. Но задерживаться на этом феномене у меня не остается времени — отец и Альфонс врываются в трейлер, и мое поле зрения переносится вместе с ними назад.
— Жаки! — отчаянно вскрикивает папа. Он не звал меня этим именем добрых двадцать лет. И бросается на кушетку поперек моего тела.
— Ни к чему не прикасайтесь, месье Луи! — ужасается Альфонс. — Как же отпечатки! Сейчас приедет полиция — я им сообщил, как только Туссен мне сказала… о, какое горе, мадам Фабьена! Клянусь, я найду негодяя, который это сделал, и оторву ему голову.
Я понимаю Альфонса. Сначала он подыграл Фабьене, будто меня еще можно спасти, а теперь считает своим долгом подкинуть версию о том, что меня убил какой-то бродяга, хочет таким образом немного отвести удар, отвлечь несчастную женщину поисками преступника.
— У него кровоизлияние в мозг, — говорит Фабьена, но тон ее не соответствует смыслу слов.
— Это они так говорят, — многозначительно качает головой Альфонс.
Он лихорадочно озирается, ища какие-нибудь признаки взлома, улики. Взгляд его падает на бумажную салфетку с завернутыми в нее влажными чехольчиками, и, мгновенно сориентировавшись, он наступает на нее ногой.
— Жаки, ответь мне, скажи что-нибудь… — рыдает отец и трясет меня.
— Он не может, — с предельным тактом вступается за меня Альфонс, положив руку отцу на плечо. — Не может ничего сказать, но это была легкая смерть.
Ты прав, Альфонс. И это лучшая эпитафия, какую я мог бы пожелать. Мне не на что жаловаться, не о чем сожалеть, разве что об огорчении, которое я всем доставил, от того же, что более всего терзало меня и омрачало мою смерть, ты, Альфонс, меня избавил, накрыв своей широкой подошвой следы любовной ночи. Мне была нестерпима мысль, что могут подумать, будто я умер в объятиях Наилы, и будут ее в этом обвинять.
Моя тревога растворилась, сменившись несказанным облегчением, в трейлере вдруг разлился покой, словно свершившееся наконец окончательно проявилось.
Не иначе как кто-то управляет иронией судьбы, совпадениями, странными повторами. Когда-то Альфонс давал мне первые бутылочки с молоком, учил делать первые шаги, подарил мне первую коробку красок. Он опекал меня, когда я только вступал в жизнь, потому что отец, так мечтавший иметь сына, считал себя убийцей моей матери и был занят тем, что прокручивал любительские фильмы, где она была снята. И сегодня именно Альфонс облегчает мое вступление в иной мир, проворно наклоняясь и подбирая бумажный комок, сделав вид, что он выпал у него из кармана, куда он его и засовывает. Тут он вспоминает о мобильном телефоне, который все еще держит в руке:
— Ох, извините! Это Брижит!
Фабьена берет трубку, загробным голосом говорит в нее «алло», подтверждает моей сестре, уехавшей давать концерт в Бар-ле-Дюк, что я действительно скончался, и прекращает разговор, сославшись на то, что пришла полиция.
Вежливый жест — «под козырек», соболезнования, блокнот, вопросы, ответы. Ничего интересного — я заранее знаю, о чем они будут спрашивать. Самого молодого, видимо, солдата срочной службы, с веснушчатым и угреватым лицом, вырвало мне на колени — он слишком поздно попытался зажать ладонью рот. («Простите его, мадам Лормо, это первый труп, который он видит».) Этот инцидент ускоряет дознание и заключение. Смерть от естественной причины — тело поступает в распоряжение родственников.
* * *И вдруг я отключился. Словно ухнул в черную дыру. Мне показалось, что на секунду, но оказалось, что полицейских уже нет. Я прозевал их уход. Где же я был? Что произошло? Меня захлестнул страх. Только я начал привыкать, осваиваться в новом состоянии, как вдруг это леденящее выпадение сознания. Нематериальное существование, уже начавшее казаться естественным, неприятные ощущения, связанные с отрывом от жизни, сменились чувством вечности, и вот снова все поплыло. Две, три или пять минут пропали, для меня их просто не было, а я-то уж решил, что эти заносы в прошлое кончились и я опять участвую в действиях живых, в текущем времени. Если это первые неполадки, предвещающие капитальную аварию, я предпочел бы, чтобы мысль пресеклась раз и навсегда. Боже мой, мама, дедушка, если вы меня слышите, избавьте меня от постепенного угасания. Я хочу сохранить ясность. Это все, что у меня осталось.
* * *У меня из рук вынули книгу, помыли мне колени, завернули меня в простыню и унесли. Я хотел бы остаться в трейлере, но, очевидно, должен следовать за своими останками, точно верный пес за хозяином: может, через несколько дней я окончательно, включая душу и мысли, умру на мраморной плите в нашем семейном склепе, как мамин Лабрадор, не пожелавший, вслед за отцом, принять меня, сдох на ее могиле?
— Осторожно, не заденьте! — суетится Альфонс, когда меня проносят через застекленную дверь с надписью «Запасной выход», выходящую на задний двор магазина, к бассейну и складам.
Теперь, когда я спокоен за Наилу, мне хотелось бы очутиться рядом с ней, когда она узнает новость. Сухое раздражение Фабьены мне тягостно, ее мысли пачкают меня. Я слишком хорошо знаю, что означает моя смерть для моей жены. Засветило наследство.
— Он читал «Грациеллу», — сокрушается Альфонс, с виноватым видом потрясая моей книжкой, и, поскольку никто его не понял, уточняет: — Роман Ламартина!
— Ну и что? — нетерпеливо спрашивает Фабьена, делая знак продавцам, чтобы они не впускали клиентов.
— Это я ему подарил.
— Он умер не от этого, — обрывает его она, наклоняясь и подбирая водный фильтр, который сбили мои ноги.
— Так и не узнает, чем там кончилось, — вздыхает Альфонс и засовывает книгу в тот же карман, где лежат презервативы.
Подумай обо мне, Наила. Обо мне живом. Постарайся притянуть меня. Здесь мне сейчас больше нечего делать. Не хочу видеть, что будет дальше.
Но мне не удается довести до отчетливости ни одного образа, ни одного воспоминания. Я как будто выдуваю мыльные пузыри, которые лопаются, только хочешь к ним прикоснуться. Напрасно я напоминаю себе день за днем всю историю нашей любви. Такое впечатление, что она мне больше не принадлежит и я не имею на нее никакого права. Может, время счастливых воспоминаний еще не настало и я должен выдержать траур?
— Кто жизнь мою прервал? Кто я? Кем должен стать? — вопрошает за меня Альфонс, сопровождая меня вверх по лестнице, понурив голову.
— Не сделан первый шаг — уж время умирать…
— Отвяжись от него, — бурчит кладовщик, который держит меня за щиколотки.
Старик послушно стихает, но продолжает декламировать, беззвучно шевеля губами. Если я не ошибаюсь, это «Бессмертие».
О дух, что оживить когда-то захотелМеня, с каких, скажи, небес ты прилетел?
С удивлением обнаруживаю, что понимаю по губам или помню наизусть эти стихи, которые слышал в детстве, но был уверен, что они давно забылись, затерялись, стерлись. Правда, теперь они меня непосредственно касаются.
